Сила и могущество империи — Наполеон прекрасно понимал и это — базировались не только и не столько на личном богатстве, сколько на прочном союзе с национальной буржуазией, тем классом, от которого зависел экономический потенциал государства. Пока что союз этот казался нерушимым. Завоевательные войны давали французской буржуазии новые рынки сбыта, а континентальная блокада избавляла ее от могущественного конкурента. И парижская биржа быстро и однозначно отреагировала на Тильзитский мир: в августе — сентябре 1807 года курс ценных бумаг поднялся так высоко, как не поднимался никогда ни до этого, ни потом.
Показательно, что именно теперь возник план сооружения на Монмартре колоссальной «башни мира»; ей надлежало стать символом величия Наполеона, подарившего людям работу, доходы, мир.
14
Мир… Всеобщий… Полный…
Париж ликовал и веселился.
Праздник сменялся праздником.
На улицах, на площадях и даже в убогих домишках окраин царило приподнятое настроение — почти как в дни революции.
Люди верили: Наполеон принес мир, мир принесет счастье.
В Тюильрийском дворце почти непрерывно гремела музыка. Пышные приемы сменялись балами и театральными представлениями. Жены и дочери новоявленных герцогов, графов и маркизов соперничали в изысканной роскоши нарядов.
А в глубине дворца, в отгороженном от всего этого шума и блеска толстыми стенами и широкими галереями кабинете, днем и ночью сидел человек, склонившийся над картой Европы…
…Он обещал Франции мир… Прочный и постоянный… Обещал торжественно… Но, видимо, он поторопился… Не все рассчитал…
Чаще и чаще возвращался он взглядом в юго-западный угол карты, и чем пристальнее всматривался, тем больше убеждался: да, он поторопился с обещанием…
…Континентальная блокада охватила почти всю береговую линию Европы. Почти всю… Но не всю. Вот, к примеру, Пиренейский полуостров. Испания, конечно, союзница. Но можно ли верить, что эта союзница тайно не содействует английской контрабанде?.. А контрабанда идет полным ходом — у него точные сведения… Что же касается Португалии, то тут и говорить не о чем. Португалия традиционно привязана к Англии еще со времен Кромвеля, и даже раньше… Значит, здесь прямой мост к поступлению английских товаров на континент, и прежде всего во Францию… Значит, пока этот статус будет сохраняться, континентальная блокада останется мифом. И мирным путем здесь ничего не сделаешь. Остается одно: война. Значит, и мир — это миф…
…Так думал он втайне от всех, просиживая долгие часы в своем уединенном кабинете.
И об этом же самом думали и говорили в совершенно ином месте люди весьма далекие от раздумий и планов Наполеона.
15
…Они сидели вчетвером в просторной мастерской Марата. Был поздний вечер. Кофе, давно разлитый по чашкам, успел остыть, но разговор дошел до такой точки, что они забыли о кофе.
— Нет, что вы ни говорите, а перспективы наши становятся все более неясными, я бы сказал даже точнее: безнадежными. Помните, как было вначале? Какой подъем, какие дела! Казалось, еще немного, и тирания будет уничтожена. А теперь все замерло. Он ни в чем и ни в ком не встречает противодействия…
Террей хлебнул холодного кофе и оглядел остальных.
— Что, разве я не прав?
— Ты, конечно, прав, но не совсем, — ответил за всех Вийяр. — Уж коли заговорили о выступлениях поры Консульства, то вспомним, чем все они кончились: бесполезной для дела гибелью десятков наших товарищей, да каких! Недаром кое-кто считал, что все это провокации Фуше. А что касается дальнейшего… События развивались слишком быстро — поспеть за ними просто было невозможно, в особенности если учесть, как поставил тиран дело политического шпионажа и наушничества… И нужно отдать ему справедливость — он не только душил. Он все время пытался — и пытается — приманить, подкупить… Ведь даже и тебе, отменному борцу за свободу, — Вийяр лукаво посмотрел на Террея, — он умудрился всучить орден Почетного легиона…
— Будь проклят этот орден, — вспылил Террей. — Плевал я на него, как и на все «милости» этого злодея!
— Не сомневаюсь в этом, — продолжал Вийяр. — Так рассуждаешь ты, так рассуждаем все мы и наши братья. Но нас всего сотни, ну тысячи, других же, которые смотрят на это дело иначе, — миллионы.
— И потом, — подхватил хозяин дома, — как-никак он принес Франции мир. А это действует на воображение.
— На воображение простаков, — вмешался Буонарроти. — Мир — это миф, приманка для легковерных и средство временного самоуспокоения… О каком мире может идти речь, если война — именно то, что насыщает тирана, утверждает его бренное величие, бросает ему ложный якорь спасения… Я уже давно предвидел то, что ныне произошло. Еще на Олероне… Нет, мира быть не может. Когда я думаю о тиране, то всегда вспоминаю хорошо вам известную детскую забаву: белку в колесе. Посмотрите на нее — с какой энергией, с каким упорством она устремляется вперед и вверх, а сама все время остается на месте! Так и он. Теперь у него нет выхода из того порочного круга, который он сам себе очертил. Каждое новое завоевание, сопровождаемое дикими грабежами, дает средства, позволяющие карабкаться дальше, но оно же рождает и все увеличивает ненависть тех, кто ограблен и унижен! Сейчас они скрывают свои чувства, тиран подавляет в них все естественное и живое, но долго подобное продолжаться не может! Чем больше победитель насилует и душит побежденных, чем сильнее гнет их и заставляет терпеть унижения, тем яростнее в положенный час вспыхнет их противоборство!
— Неплохо бы узнать, когда же наступит этот «положенный час»? — иронически поинтересовался Террей.
Буонарроти не пожелал заметить иронию.
— Он уже наступает! Оглянемся вокруг — кое-где народы начинают подниматься! Восстание в Южной Италии разрослось настолько, что туда отправлена целая армия. На Сицилии, того и гляди, установится всеобщее неповиновение. Даже в раздробленной и разобщенной Германии пробуждается нечто вроде национальной сплоченности. Недавно тиран приказал расстрелять издателя-немца за распространение запрещенной литературы, и вся страна ответила единодушным криком возмущения!
— Это частный случай, — продолжал свое Террей.
— Конечно. Но из таких частных случаев складывается всеобщая борьба за свободу. Разве ты не видишь, как в покоренных странах растет — пока еще глухое — противодействие? В той же Германии сложилась новая организация — Тугенбунд, великое братство борьбы, наподобие нашего…
— Может, и так, — не унимался Террей, — но это в Италии или в Германии…
— Люди — одна семья, — с жаром воскликнул Буонарроти, — и их не разделить границами государств и национальностей. Все они в равной мере стремятся к свободе и счастью. Свобода и всеобщее счастье — разве это не основная цель нашей борьбы? Борьба начинается повсюду — в Германии, в Италии, в Польше; силы еще разрозненны, борьба скрыта от постороннего глаза. Но она идет и будет нарастать. А у нас? Не надо прибедняться, и у нас есть кое-что, и то, что мы с вами сейчас здесь сидим и беседуем на подобные темы, — первое тому доказательство.
— Ну, этого слишком мало.
— Мало? — Буонарроти улыбнулся. — Тогда послушайте о том, что я с самого начала нашей сегодняшней встречи хотел вам рассказать.
Он вытащил из кармана сюртука небольшую брошюру.
— Вот, смотрите.
— «Философские письма», — прочитал Террей. — Что это такое?
Марат и Вийяр подсели ближе к товарищу и вместе с ним принялись рассматривать книжечку.
— Тридцать шесть страничек, — посчитал Террей. — А вот и имя издателя. «Ригоме Базен»… Ах, вот оно что… Наш брат Катон[35] вновь занялся публицистической
