последнего гвоздя. На железнодорожной ветке разобрали рельсы и шпалы; русские сказали, что с помощью специальной машины.
Это ни в какие представления о разграблении и вывозе военных трофеев не укладывалось, а выглядело как торжество разрушения, антисозидания; здесь, точно в Освенциме, царила мистическая пустота.
Но что немцы не смогли увезти, так это настенную роспись, незабываемые творения анонимного художника-солдата, наивные, корявые и вместе с тем яркие.
Три гигантских всадника в шлемах с мечами и палицами остановились на холме и всматриваются в бескрайние просторы, еще не оскверненные ногой завоевателя. Сталин, Ленин и Молотов, воспроизведенные с благоговейной любовью и почти кощунственной дерзостью, узнаваемые лишь потому, что один с усами, другой с бородкой, а третий в очках. Огромный, почти во всю стену, паук в паутине; черная челка закрывает ему глаза, на спине свастика. Внизу написано: «Смерть гитлеровским оккупантам!» А вот советский солдат в цепях. Высокий, светловолосый, он поднял руку, грозя своим судьям, а судьи, их великое множество, сидят напротив в расположенных амфитеатром креслах и напоминают отвратительных насекомых: у них желто-серые перекошенные лица, страшные, как у мертвецов; скрючившись, они в ужасе жмутся друг к другу, словно лемуры при ярком свете, готовые сгинуть по мановению руки пленного героя.
В этих призрачного вида казармах и прямо на траве, под открытым небом располагались тысячи людей — перемещенные иностранцы со всех концов Европы.
Благодатные солнечные лучи все сильнее пригревали влажную землю, и от нее поднимался пар. Отдалившись от здания театра метров на сто, я решил укрыться в густой траве, чтобы раздеться и просушить на солнце одежду. И вот посреди поля передо мной возник, точно поджидавший меня там, не кто иной, как Мордо Нахум, мой грек, которого я с трудом узнал из-за рыжей бороды и советской формы. Да, сам Мордо Нахум, правда округлившийся и посвежевший, смотрел на меня своими близорукими совиными глазами.
Он обрадовался мне, как родному брату, пропустив мимо ушей мой ехидный вопрос, почему Организация Объединенных Наций бросила на произвол судьбы своих греков. Спросил, как я поживаю, не нужно ли мне чего из еды, из одежды. Я не стал отрицать, что мне многого не хватает.
— Посмотрим, что можно сделать, — таинственно и великодушно сказал он, — я здесь не последний человек. — И после небольшой паузы вдруг спросил: — Женщина не нужна?
Я удивленно посмотрел на него, мне показалось, я ослышался. Тогда грек широким жестом обвел три четверти горизонта, и я увидел, что в траве, тут и там, лежат поодиночке разморенные солнцем девушки, в общей сложности не меньше двадцати. Все они были светловолосые, румяные, мускулистые, крупного сложения, с флегматичными коровьими глазами, в каких-то диких, невообразимых одеждах.
— Они из Бессарабии, — объяснил мне грек. — Все мои. Русские любят таких, плотных, дебелых. Раньше здесь царил pagaille (беспорядок), но, когда я взял это дело в свои руки, все стало замечательно: чистота, ассортимент, анонимность, никаких споров из-за оплаты. Это выгодный бизнес и даже приятный, moi aussi j’y prends mon plaisir (иной раз и себе удовольствие доставишь).
Я вспомнил эпизод с вареными яйцами, и мне открылся новый смысл в его возмущенных, полных вызова словах: «Да ты назови мне хоть один товар, которым я в своей жизни не торговал!» Нет, женщина мне была не нужна, во всяком случае, в этом смысле. Еще немного поболтав, мы расстались. Подхваченный вихрем безумного контрданса с его сходящимися и расходящимися фигурами, увлекшего в пляс старушку Европу, я с тех пор никогда больше не встречал маэстро Грека и ничего о нем не слышал.
Курицетта
Сборный пункт, где я чудом встретился с Мордо Нахумом, назывался Слуцк. Тот, у кого найдется подробная карта Советского Союза, сможет, проявив терпение, обнаружить городок с этим названием в Белоруссии, в ста километрах к югу от Минска. Но если Слуцк на картах значится, то деревня Старые Дороги — место нашего следующего пребывания — не нанесена ни на одну географическую карту.
В июле 1945 года в Слуцке собралось десять тысяч человек. Здесь были мужчины, женщины и немалое количество детей; католики, иудеи, православные и мусульмане; белые, желтые и черные (несколько негров в американской форме); немцы, поляки, французы, греки, голландцы, итальянцы и представители еще многих национальностей, а также немцы, выдававшие себя за австрийцев, австрийцы, называвшие себя швейцарцами, русские, утверждавшие, что они итальянцы; плюс один гермафродит и выделявшийся среди оборванной толпы один мадьярский генерал в парадной форме — расфуфыренный, скандальный и глупый, как петух.
В Слуцке было хорошо. Погода стояла жаркая, даже слишком жаркая, спали прямо на земле; подработать, правда, было негде, так что все ели одно и то же. Впрочем, на кухню никто не жаловался: русские передоверили ее самим обитателям лагеря и там по неделе несли дежурство представители наиболее многочисленных национальностей. Ели в просторном светлом и чистом помещении за столами на восемь человек. Без смен, без списков, без очередей. Стоило сесть за стол, добровольные работники кухни уже несли тебе какое-нибудь диковинное блюдо, хлеб и чай. Во время нашего недолгого пребывания в лагере дежурили венгры. Они до отвала кормили нас переваренными и переслащенными макаронами с петрушкой и гуляшом, от которого все горело во рту. Верные своим национальным обычаям, они организовали цыганский оркестр из шести местных музыкантов, одетых в вельветовые штаны и кожаные вышитые жилетки. Важные, потные музыканты для начала исполняли гимны — советский, венгерский и Хатикву[27] (в честь большой группы венгерских евреев), после чего переходили к фривольному чардашу и играли его без остановки до тех пор, пока последний едок не покидал свое место.
Ограждение вокруг лагеря отсутствовало. В центре, ограниченная ровными рядами полуразрушенных одноэтажных и двухэтажных зданий, находилась просторная, заросшая травой четырехугольная площадь (в прошлом, видимо, военный плац). Площадь никогда не пустовала: под жгучим солнцем жаркого русского лета на ней спали, давили вшей, чинили одежду, варили что-то на кострах; более активные играли в мяч или в кегли. Посреди площади красовалась огромная деревянная квадратная постройка с тремя расположенными по одной линии входами. Над каждым входом суриком были небрежно намалеваны русские слова:
Русская администрация лагеря никак себя не проявляла, впрочем, этим она и была хороша. Если бы не ежедневные обеды в столовой, можно было бы предположить, что ее вовсе не существует.
В Слуцке мы провели десять дней, похожих один на другой, без интересных встреч и событий, а потому не оставивших в памяти следа. Как-то мы решили выйти за пределы лагеря, чтобы набрать в поле разных трав. Прошагав полчаса, мы очутились посреди безбрежной, как море, равнины, откуда до самого горизонта не было видно ни единого дерева, холма или дома, которые могли бы служить ориентиром. У нас, итальянцев, привыкших видеть на горизонте горы или холмы, а на равнине многочисленные знаки присутствия человека, бескрайние русские просторы вызывали головокружение, наполняли сердце острой тоской. Потом мы сварили настой из собранных трав, но он нам не понравился.
Под крышей одного из помещений я нашел учебник по акушерству на немецком языке — два увесистых тома с прекрасными цветными иллюстрациями. А поскольку книги — моя слабость и я за долгие месяцы изголодался по печатному слову, то проводил время за чтением, открывая учебник наугад, или дремал на солнце в некошеной траве.
Однажды утром по лагерю с молниеносной быстротой разнеслась новость: мы покидаем Слуцк, отправляемся пешком за семьдесят километров отсюда в Старые Дороги, в лагерь для итальянцев. Немцы в
