Русские через Лейтенанта, который в эти минуты выглядел еще ничтожнее и отвратительнее, чем обычно, подняли всех на ноги, приказали немедленно одеться и построиться в одном из кривых коридоров Красного дома. Прошло полчаса, час, никто не понимал, что происходит. В хвосте, где я стоял одним из последних, головы строя видно не было, и за все время мы не сдвинулись ни на шаг. Кроме предположения о репрессиях за «Меланхоликов», из уст в уста передавались и догадки иного рода, одна другой нелепее: русские решили выявить среди нас фашистов, ищут двух лесных женщин, будут проверять на триппер, набирают людей для работы в колхозе, нуждаются, как немцы, в специалистах. Вдруг появился итальянец, рот до ушей. «Деньги дают!» — сказал он и помахал зажатой в кулаке пачкой рублей. Ему не поверили, но появился второй, потом третий, все подтверждали неожиданную новость. За что дают — понять было нельзя (да мы не понимали даже, почему находимся здесь, в Старых Дорогах, что с нами завтра будет), но наиболее правдоподобно прозвучала версия, будто в каких-то советских кабинетах нас приравняли к военнопленным и теперь рассчитываются по дням за выполненную работу. Кто, как считал эти дни (почти никто из нас никогда для русских не работал — ни в Старых Дорогах, ни раньше), за что заплатили даже детям, а главное, почему, чтобы выдать деньги, надо устраивать такой тарарам, держать всех на ногах с двух часов ночи до шести утра — остается глубокой тайной.
Получали все по-разному — от тридцати до восьмидесяти рублей. То ли у русских были свои, особые соображения, то ли они платили просто наобум. Деньги, конечно, небольшие, но все остались довольны: можно будет себе что-нибудь позволить. Укладываясь на рассвете в свои постели, мы обсуждали случившееся на все лады, но никто и не предполагал, что это счастливый знак, прелюдия к возвращению домой.
Именно с этого дня, хотя никаких официальных объявлений еще не было, стали появляться все новые и новые признаки скорого отъезда. Робкие, смутные, неподтвержденные, но и их было достаточно, чтобы все поверили: что-то наконец сдвинулось, что-то вот-вот произойдет. Прибыл отрад русских солдат, безусых деревенских ребят; они рассказали, что их перевели из Австрии сопровождать эшелон с иностранцами, отправка должна состояться на днях, но куда — им не известно. Вдруг, после наших многократных и безрезультатных просьб, начальство распорядилось выдать обувь всем нуждающимся. И наконец, пропал Лейтенант, словно сквозь землю провалился. Или вознесся на небеса.
Все было в высшей степени туманно и зыбко. Если допустить, что отправка действительно готовится, кто поручится, что мы едем именно домой, а не еще в какое-нибудь неведомое место?
Уже довольно долгий опыт общения с русскими подсказывал, что надежды не вредно разбавлять отрезвляющей дозой сомненья. Да и погода не внушала оптимизма: в начале сентября похолодало, небо затянулось, начались дожди, напоминая нам о предстоящих трудностях.
Дорога, луга и поля превратились в сплошное месиво. Крыша Красного дома была дырявая, как решето, вода безжалостно лилась на наши постели, натекала в комнаты через незастекленные окна. Ни у кого из нас не было теплой одежды. Мы видели, как крестьяне возят из леса дрова и хворост, утепляют свои дома, латают прохудившиеся соломенные крыши; все, даже женщины, надели сапоги. Ветер доносил до нас новый тревожный запах — запах едкого печного дыма, запах надвигающейся зимы. Третьей, да еще какой — русской зимы!
Но весть о возвращении, о спасении, о завершении наших долгих мытарств наконец пришла, причем самым неожиданным образом, сразу с двух сторон, не пересекающимися между собой путями, и была настолько убедительной, что все наши сомнения рассеялись. Она пришла в театре, прямо со сцены, и еще ее привез по грязной разъезженной дороге необыкновенный вестник, известный на весь мир человек.
Дело было так: вечером во время дождя в переполненном «Покатом зале» все в девятый или десятый раз смотрели «Меланхоликов» (а что еще делать перед тем, как залезть под отсыревшее одеяло?). В этой постановке, хоть и ерундовой на самом деле, было много выдумки, остроумных и добродушных намеков на каждодневные события нашей жизни, из-за чего мы не пропускали ни одного спектакля и уже знали почти весь текст наизусть. Раз от разу нас все меньше смешила сцена, в которой Кантарелла, еще более дикий, чем в жизни, мастерит по заказу русских-людоедов гигантский жестяной чан, в котором должны быть сварены самые активные меланхолики, и все больше надрывал сердце финал, когда появляется корабль.
И на этот раз, как положено, на горизонте появился парус, и все потерпевшие кораблекрушение, смеясь и плача, устремились к берегу в надежде покинуть негостеприимный остров. И вот, в тот самый момент, когда старший, убеленный сединами меланхолик, весь выгнувшись от сосредоточенного вглядывания, протянул руку в сторону моря и произнес «корабль», когда все мы, почувствовав подступающий к горлу комок, приготовились к счастливой развязке, внезапно раздался треск, и на сцену (прямо настоящий Deus ex machina!) солдатиком спрыгнул вождь людоедов — точно с неба свалился. Он сорвал с шеи будильник, выдернул из носа кольцо, вытащил перья из волос и крикнул во все горло:
— Завтра отъезд!
Мы были так потрясены, что сначала даже и не поняли, шутка это или правда. Но дикарь продолжал:
— Я говорю серьезно, а не по пьесе, на этот раз точно! Прислали телеграмму, завтра едем домой!
Тут уж мы все, все итальянцы — актеры, зрители, статисты, — смели с дороги перепуганных русских, ничего не понявших из этой, не предусмотренной по пьесе, сцены, и толпой ринулись вон из «Покатого зала», на ходу возбужденно перебрасываясь вопросами, на которые ни у кого не было ответов. На улице мы увидели полковника в окружении наших. Полковник кивал головой, и тогда все поверили, что час действительно настал. В эту ночь никто не ложился. Мы разожгли в лесу костры и до самого рассвета пели, танцевали, рассказывали друг другу о пережитом, вспоминали потерянных товарищей, потому что не дано человеку испытывать радость без боли.
Утром, когда Красный дом гудел как разворошенный улей, мы увидели на дороге легковой автомобиль, он направлялся в нашу сторону. Мы удивились, потому что машины сюда редко заезжали, а уж тем более гражданские. Доехав до лагеря, машина сбавила ход, повернула к Красному дому и, подпрыгнув несколько раз на заросших осокой кочках, остановилась перед входом. В проржавевшем, разбитом, с покореженными рессорами автомобиле итальянцы сразу же узнали «фиат 500 А», свой родной «тополино».
Из машины, моментально окруженной толпой зевак, начал с огромным трудом вылезать необычный пассажир. Пока он вылезал, мы успели его рассмотреть: огромный, плотный, краснолицый, в советской военной форме никогда не виданного нами образца — генерал или маршал по меньшей мере, а может, даже и генералиссимус! Наконец он вылез, и маленькая машина приподнялась примерно на ладонь, а рессоры скрипнули, словно издали вздох облегчения. Человек был в полном смысле слова больше машины, и непонятно, каким образом он мог в ней уместиться. Но он еще больше увеличился в размерах, когда вынул из машины длинную, до пят, кавалерийскую бурку с деревянными распорками под каждым плечом, небрежным отработанным движением, свидетельствующим о привычке носить этот наряд, вывернул ее на лицевую сторону и накинул на себя, отчего его монументальность обрела форму прямоугольника высотой в два и шириной в один метр, поразительным образом повторяющего пропорции фасада Красного дома. Когда он шел между двумя рядами ошеломленных зрителей, то возвышался над ними на целую голову. Все гадали, как же он, такой широкий, пройдет в дверь? Но он сложил за спиной свои черные крылья и прошел.
Этим посланцем небес, приехавшим по грязи на старой разбитой малолитражке, без сопровождения, был сам маршал Тимошенко, легендарный Семен Константинович Тимошенко — герой большевистской революции, финской войны и Сталинградской битвы. После краткой, продолжавшейся всего несколько минут, встречи с местным начальством маршал вышел из здания и попросту, как мужиковатый Кутузов из «Войны и мира», стал беседовать с людьми, расхаживая среди котлов с рыбным варевом и развешанного на веревках белья. С «румынами» он бойко говорил по-румынски (оказалось, он родом из Бессарабии) и даже немного знал итальянский. Влажный ветер ворошил благородную седую шевелюру, которая плохо вязалась с его обликом простолюдина — загорелого, пышущего здоровьем вояки, большого любителя поесть и выпить. Он подтвердил нам, что мы едем домой, да скоро, очень скоро, «guerra finita, tutti a casa»[33]; отряд сопровождения уже прибыл, дорожный паек готов, бумаги в порядке. Через пару дней нас будет ждать состав на станции Старые Дороги.
