– На втором курсе она стала вводить нам в вены какое-то вещество – якобы чтобы вызвать «явление». После третьей инъекции мы с Корали все вспомнили. Вы готовы услышать по-настоящему страшный рассказ, мистер Гарднер? Ну, так пеняйте на себя. Слушайте хорошенько!
В 1807 году мы с женой, оказывается, жили в Чикаго. Я мирно торговал бочками, покуда Корали не убила нашу дочь. Малютке был всего годик, когда она задушила её пелёнками. Я любил жену, но у неё была болезнь, при которой разрушаются мозговые клетки. Первые симптомы – всего лишь короткие вспышки ярости, но через пять лет больные окончательно сходят с ума. Корали казнили на виселице. Вы не представляете, что это за страдание, когда палач не затягивает из милости к приговорённому узел, который может сразу сломать позвоночник! Я видел, как она болталась на верёвке, как лила слезы, умоляя прекратить её мучения… Я готов был собственными руками поубивать всех этих подлых зевак, сбежавшихся на её смерть, но чувствовал себя в толпе совершенно бессильным.
Все возобновилось в 1843 году, я её не узнавал, она меня тоже, но любовь была невероятная. В наши дни такой любви больше не бывает, мистер Гарднер. Новая стадия началась в 1902 году. Старуха предупредила, что это будет повторяться снова и снова. Не важно, какое имя у моей жены, какое лицо – душа у неё остаётся одна и та же, и безумие, губящее нас обоих, то же самое… Единственный способ навсегда прекратить наши страдания – это чтобы один из нас при жизни отказался от любви. Если не произойдёт этого отказа от чувства, приковывающего одного к другому, в каждой новой жизни мы будем встречаться опять, и опять будет происходить та же история, сулящая те же страдания.
– Вы ей поверили?
– Если бы вы видели наяву такие же кошмары, мистер Гарднер, вы бы тоже ей поверили!
Когда закрыли лабораторию, невеста О'Малли переживала третий по счёту приступ неконтролируемой ярости. В возрасте 23 лет она наложила на себя руки. Молодой человек сбежал в Канаду, а через двадцать лет вернулся в Иейл и нанялся сторожем. К этому времени он так изменился, что никто уже его не узнавал.
– Кто-нибудь догадался, что стряслось с этим Джонасом?
– Старуха его убила.
– Откуда такая уверенность?
– У него тоже были похожие сны. Утром перед исчезновением он объявил, что срочно уезжает в Лондон., то что бы они, по-вашему, сделали: поверили мне или законопатили в сумасшедший дом?
– О'Малли проводил Джонатана до машины, которую тот оставил на стоянке кампуса. На вопрос Джонатана, зачем он сюда вернулся, О'Малли ответил, пожав плечами:
– Это место, где я чувствую себя ближе всего к ней. У мест тоже есть память, мистер Гарднер.
Когда Джонатан уже собрался тронуться с места, О'Малли наклонился к его окну.
– Старуху звали Алисой Уолтон.
Питера буквально заворожила живописная техника Рацкина. Луч света, падавший на толстую тополиную ветку, а потом проникавший в оконце в правой части картины, казался живым. То, как ласково он серебрил пол у ног женщины в красном, совершенно не отличалось от следа луны на полу кабинета в этот вечер. Развлечения ради Питер несколько раз гасил свет, чтобы снова и снова убеждаться в этом волшебном совпадении. Он подошёл к окну, посмотрел на дерево, оглянулся на картину.
– Где была комната Владимира? – спросил он Клару.
– У вас над головой. Вы оставили там свои вещи и проведёте эту ночь в его кровати.
Час был поздний, и Клара простилась с гостем. Питер пожелал побыть рядом с картиной ещё. Она спросила, не нужно ли ему чего-нибудь, он ответил отрицательно, добавив, что располагает наилучшим оружием против разницы во времени – маленькой пилюлей с волшебным действием.
– Спасибо, Питер, – сказала ему Клара от двери библиотеки.
– За что?
– За то, что вы здесь!
Когда Питер обернулся, она уже исчезла.
Ворочаясь в кровати, Питер клял Дженкинса. Этот болван перепутал антибиотик и снотворное! Ни на кого больше нельзя положиться… В Англии было одиннадцать вечера – и так ранний для него час, в Бостоне же солнце вообще ещё не заходило. Отчаявшись уснуть, Питер встал, достал из портфеля папки и принёс их в постель. В комнате стало, на его вкус, душновато, поэтому он уже через минуту снова вскочил, чтобы открыть окно. С наслаждением вдыхая прохладный воздух, он восторженно любовался серебряной накидкой, в которую одела тополь луна.
Червь сомнения в душе принудил его надеть халат и спуститься в кабинет. Внимательный взгляд на картину – и он возвратился к себе с комнату, подбежал к окну. Толстая ветка тянулась у него над головой, касаясь крыши. Деревья растут, метя верхушкой в небеса, поэтому Питер предположил, что Владимир создавал свою картину, стоя у чердачного окна. Он дал себе слово, что непременно обсудит это назавтра с Кларой. Нетерпение усугубило его бессонницу, поэтому услышав, как под ногами хозяйки дома скрипят ступеньки, он открыл дверь, выглянул и окликнул её.
– Я иду за водой. Вы тоже хотите? – спросила Клара с лестницы.
– Я никогда не пью, боюсь заржаветь, – ответил Питер, выходя.
На его предложение спуститься в кабинет Клара ответила:
– Я знаю эту картину наизусть.
– Ничуть не сомневаюсь. И тем не менее пойдёмте!
Проведя считаные минуты на кухне, Питер и Клара замерли у окна его комнаты.
– Вот, смотрите сами! Я утверждаю, что Владимир работал наверху.
– Это невозможно, в конце жизни он был так слаб, что ему стоило больших усилий даже стоять перед