— Все смотрят на вас, моя дорогая. Ведите себя как ни в чем не бывало и пейте.
— Думаете, мои родители гуляли по этим улицам?
— Кто знает? Очень возможно. Быть может, завтра мы это выясним.
— Мне нравится думать, что они были в этом городе, нравится ходить по тем же улицам, что и они. Может, они тоже были очарованы панорамой, открывающейся с высот Бейоглу, может, тоже ходили по мощеным улочкам вокруг старых виноградников, гуляли рука об руку по берегу Босфора… Знаю, это глупо, но я скучаю по ним.
— Ничего глупого в этом нет. Я вам открою секрет: мне тоже чего-то отчаянно не хватает с тех пор, как я не могу обвинять отца во всех своих бедах. Я никогда не осмеливался задать вам вопрос, но как…
— Как они погибли? Это было в пятницу вечером, в сентябре сорок первого, пятого числа, если точнее. Как обычно по пятницам, я спустилась к ним на ужин. В то время я жила в студии над их квартирой. Мы с папой разговаривали в гостиной, мама спала у себя: она болела, сильно простыла. Завыли сирены. Отец велел мне спускаться в убежище и пообещал, что они скоро ко мне придут, он только поможет маме одеться. Я хотела тоже остаться, но он уговорил уйти, наказав занять удобное место в бомбоубежище, чтобы было где уложить маму, если налет затянется. Я послушалась. Первая бомба упала, когда я переходила улицу. Так близко, что ударной волной меня сбило с ног. Когда я пришла в себя и обернулась, наш дом горел. После ужина я хотела зайти поцеловать маму, но не решилась, боялась ее разбудить. Больше мне не суждено было ее увидеть. Я с ними даже не попрощалась. И не смогла их похоронить. Когда пожар потушили, я бегала по развалинам. Ничего не осталось, ни малейшего воспоминания о нашей прошлой жизни, о моем детстве. Я уехала к тетке на остров Уайт и прожила там до конца войны. Мне понадобилось почти два года, чтобы собраться с духом и вернуться в Лондон. На острове я жила отшельницей, знала каждую бухту, каждый холм, каждый пляж. И наконец тетка заставила меня встряхнуться. Она убедила меня поехать навестить друзей. Только они у меня и остались. Мы выиграли войну, был выстроен новый дом, следы трагедии исчезли, как и жизнь моих родителей, как жизнь многих других. Те, кто теперь там живет, ничего об этом не знают. Жизнь вступила в свои права.
— Мне искренне жаль, — проговорил Долдри.
— А вы чем занимались в войну?
— Я работал в армейской интендантской службе. На фронт меня не взяли из-за опасной формы туберкулеза, от которого остались рубцы в легких. Я рвал и метал, подозревал, что отец использовал свои связи среди военных врачей, чтобы меня признали негодным к службе. Я делал все, чтобы меня призвали, и мне удалось попасть в интендантскую службу MI-44.
— Значит, вы все-таки участвовали в войне, — сказала Алиса.
— Служил обычным чиновником, гордиться особенно нечем. Но лучше поговорим о другом, не хочу портить вечер. Сам виноват, не надо было лезть с расспросами.
— Это я начала вас расспрашивать. И то правда, поговорим о чем-нибудь повеселее. Как ее звали?
— Кого?
— Ту, что вас бросила и заставила страдать.
— А это, по-вашему, веселая тема?
— Что вы туману напускаете? Она была гораздо моложе? Ну расскажите, какая она — блондинка, брюнетка или рыжая?
— Зеленая, она была зеленая, с огромными выпученными глазами, с огромными волосатыми ногами. Поэтому я и не могу ее забыть. Если вы снова будете меня о ней спрашивать, я закажу еще ракии.
— Закажите и мне, выпьем вместе!
Кафе закрывалось, времени прошло много, и на ближайших к площади Тюнель улицах не видно было ни одного такси или долмуша.
— Дайте подумать, должен быть какой-то выход, — произнес Долдри, когда у них за спиной гасла вывеска заведения.
— Я могу пойти домой на руках, только, боюсь, платье испорчу, — сказала Алиса, пытаясь сделать колесо.
Долдри вовремя подхватил ее, не дав упасть.
— Господи, да вы совершенно пьяны!
— Не надо преувеличивать, я немного навеселе, но не пьяная. Что вы на меня накидываетесь?
— Вы хоть себя слышите? У вас даже голос изменился, вы говорите как базарная торговка.
— И что? Очень даже почтенное занятие — овощами торговать. Два огурца, два помидора и одну весну, и побыстрее! Сейчас все взвешу, любезный господин, и продам по рыночной цене плюс десять процентов. Мне этого на автобус едва хватит, но у вас такое доброе лицо, и вообще я закрываюсь, — сказала Алиса, удивительно искусно подражая простонародному говору.
— Ну, пошло-поехало. Она и правда пьяная в дым!
— Она совсем не пьяная! Кстати, учитывая, сколько вы залили в себя с тех пор, как мы здесь, не вам меня поучать, ясно? Вы где?
— Рядом с вами… С другой стороны!
Алиса повернулась.
— А, вот и он! Пройдемся вдоль реки? — предложила она, опираясь на фонарь.
— Не получится. Босфор — пролив, а не река.
— Не важно, у меня ноги болят. Который час?
— Вероятно, уже за полночь. И сегодня вечером не карета, а принцесса превратилась в тыкву.
— Я совсем не хочу в отель, хочу в консульство, танцевать… Что вы там сказали про тыкву?
— Ничего! Ладно, против большого зла нужны сильные средства.
— Что вы делаете! — завопила Алиса, когда Долдри поднял ее, собираясь перекинуть через плечо.
— Провожаю вас до отеля.
— Вы доставите меня к дверям в конверте?
— Как хотите, — ответил Долдри, возводя глаза к небу.
— Только не оставляйте меня у администратора, ладно?
— Конечно, а теперь давайте помолчим, пока мы не пришли.
— У вас на спине седой волос. Интересно, как он туда попал? И вообще, кажется, у меня шляпа упала, — пробормотала Алиса и отключилась.
Долдри обернулся и увидел, как шляпа, катившаяся по улице, угодила в канаву.
— Боюсь, придется купить другую, — проворчал он.
Улица шла в гору, дыхание Алисы щекотало ему ухо, но он ничего не мог с этим поделать.
Обнаружив постояльцев, входящих в отель несколько необычном образом, администратор «Пера Палас» подскочил.
— Мисс очень устала, — с достоинством пояснил Долдри. — Не дадите ли мне ключи от обоих номеров — моего и ее…
Администратор предложил свою помощь, но Долдри отказался.
Доставив Алису в номер, Долдри уложил ее на кровать, снял с нее туфли и накрыл одеялом. Задернул шторы, некоторое время смотрел на спящую, потом погасил свет и вышел.
