А ему об этом сказать – как-то неудобно.
Вот и сижу.
Очередную сигарету докуриваю.
– Сам-то как? – спрашивает. – Валя говорил – книги пишешь?
Машу рукой и мучительно кривлю губами.
– Да какие там книги, дядя Семен, – смеюсь немного искусственно. – Это он просто стесняется сказать, что я бизнесом занимаюсь. Нет, легальным, разумеется. Нормальным, никакого криминала. Самое обычное рекламное агентство. Сам ничего не понимаю…
Он поднимает мохнатые брови домиком.
– Вот как, – тянет. – А я-то еще, старый дурак, думаю: откуда у не публикующегося писателя такие деньги. Твой приятель, Саша, сказал, что ты можешь платить. А мои уроки – стоят недешево.
– Могу, дядя Семен, – подтверждаю со вздохом. – Увы, могу…
Он улыбается и кивает своим собственным мыслям.
– А как же литература? – спрашивает. – Ты же Литературный институт заканчивал, вроде? При Союзе Писателей? Или и тут Валя придумал?
– Да нет, – фыркаю. – Не придумал. Действительно заканчивал.
Он опять кивает.
– А почему тогда – бизнес?
– Да многое тут сложилось, – вздыхаю. – И в силы свои верить перестал, по многим причинам. И дочка родилась. Вот и пришлось заняться журналистикой. Перо-то у меня бойкое было. А потом – рекламой. И – закрутилось, завертелось…
– То есть, – прищуривается, – ради дочки собой пожертвовал?
Молчу.
Прикуриваю очередную сигарету.
Докуриваю ее почти до половины и только потом могу глубоко вдохнуть прокуренный и спертый воздух его кухни.
– Да нет, конечно, – кривлюсь, – дядя Семен. Чего себе-то врать. Я из семьи через два года ушел после ее рождения. Хотя – деньгами помогаю, конечно. Нормально помогаю, как могу. Не в этом дело. Просто так сложилось. Знаете, как бывает: завертело, закружило…
– Завертело-закружило, – эхом повторяет он. – А я ведь твои статьи в «Литературке» – читал. Хорошие были статьи, умные…
– Так то – статьи, – усмехаюсь. – У меня проза «встала». Понимаете? А разницы между рекламой и литературной критикой я особой – не вижу. Профессия и профессия. Ремесло…
Кивает.
Молчим.
Наконец решаюсь.
– Дядя Семен, – спрашиваю, – отец когда-то говорил, что вы – очень талантливый композитор. Гением называл. Вы-то – пишете?
Он крякнул.
Потом вздохнул.
Потом встал и, приволакивая ногу, вышел из кухни.
Вернулся минут через пять с пыльной бутылкой конька, молча разлил по вынутым из встроенного шкафчика рюмкам.
Выпили.
– А меня, – говорит, – Дим, – сломали. В семьдесят пятом арестовали за антисоветчину. Отец твой, кстати, молодец: бегал, какие-то бумаги подписывал…
И – опять замолчал.
– И что? – спрашиваю.
– А – ничего, – жмет плечами. – Промурыжили пару месяцев, да и отпустили с миром. Ну, – проработали, конечно, из Союза Композиторов исключили. Но это – мелочи. Такие мелочи, Дима…
– Почему? – спрашиваю.
– Почему отпустили? – усмехается. – А я им был – не опасен. Там же умные люди сидели, все понимающие. Психологи, мать их так. Зачем им было со мной мараться? Вот и отпустили. С тех пор и не пишу. Хоть, извини за патетику, иногда и навещают призраки ненаписанной музыки. Как кто-то великий говорил: тени убитых песен. Кто – убей, не помню. Может, и сам придумал. От нечего делать. Дежавю. Приблазнилось. Кончился во мне композитор, Дима. Слава богу, хоть педагог остался. Так что – не переживай. Правильно Саша тебя ко мне направил…
Сидим, молчим оба.
Потом он крякает и разливает по второй.
– Ну, – говорит. – Что по дочке-то решать думаешь?
Молчу.
Потом вздыхаю.
– Может, – выдыхаю неуверенно, – пусть сама решает?
Он смеется.
Зло и иронично.
Я даже и не знал, что он так умеет.
– Ты же, – говорит, – и сам прекрасно понимаешь, что эти твои слова – просто уход от ответственности. Что она там нарешать-то может, в тринадцать-то лет, да с башкой, забитой подростковой дурью и похвалами этой жадной сучки. Педагог, тоже мне. Фонограмму она, видишь ли, понесет…
– А я, – фыркаю, – какое право имею за нее решать?
– Ты, – смотрит на меня строго, – отец. На тебе и ответственность.
– Угу, – говорю, – отец. Вы же знаете, меня мама одна воспитывала. И вот она-то как раз, Царствие ей Небесное, все за меня решать и пыталась. Ей почему-то ученый во мне виделся. Врач или, на худой конец, – физик. Чтоб обязательно – в белом халате. А я ночами под одеялом стихи писал…
– Ну и что? – смотрит на меня, кривя нижнюю губу. – А сейчас-то что ж не пишешь? Бизнес, реклама. Шмотки вон на тебе какие дорогие. Часы за полсотни штук баксов, как минимум. Научился разбираться на старости-то лет, уча этих дураков безголосых. Они только о таких и мечтают, как купят – обязательно похвастают. Ноздри кокаином насквозь забиты. Думаешь, я не понимаю, отчего ты соплями шмыгаешь? Столько-то лет с эстрадниками проработав? Может быть, мама и права была, а, мальчик?
Молчу.
Сглатываю.
– И сейчас, – говорю, – пишу, дядя Семен. Просто…
И – замолкаю.
…Он останавливается.
Замирает.
Будто его подстрелили на взлете.
Потом неожиданно вынимает у меня из подрагивающих пальцев недокуренную сигарету и глубоко затягивается.
– Вот, значит как, Дим, – шепчет.
– Вот так, дядя Семен, – вздыхаю.
Он обхватывает голову руками, запуская в свою всклокоченную львиную гриву тонкие, сильные, породистые пальцы по-настоящему большого музыканта, так некстати испещренные старческими пигментными пятнами.
– И что мне теперь с вами, с идиотами, делать? – стонет.
– Не знаю, – чуть не плачу, – дядя Семен. Вообще ничего не знаю…
Он встает и подходит к кухонному окну.
Стоит, всматривается в ночь.
Барабанит по стеклу ногтями.
– Вот и я не знаю, – говорит.
