волосы.
– Я вообще тебя, – говорит задумчиво, – честно говоря, понять не могу в последнее время. Успешный бизнесмен, не последний на рынке человек. И на хрен тебе все это нужно?!
– Ты, – спрашиваю осторожно, – что имеешь в виду-то, а, Паш?
– Да ладно, – машет рукой. – Тоже мне, секрет Полишинеля. Все, кому надо, знают, что ты книжки писать пытаешься. Говорят, даже про фанатов что-то такое уже издал, муть какую-то. Решил вспомнить, что ли, что Литинститут заканчивал?! Так когда это было-то, а, старый? Миллион лет уже прошло. И не западло тебе, спрашивается, человеку «в уровень», как салаге сопливому по редакциям ошиваться? Или тебе лавры городского сумасшедшего покоя не дают? Типа, подайте копеечку юродивому, нельзя молиться за царя-ирода… Так, что ли?!
Я зверею.
Медленно, заставляя себя сосредоточиться на дымящемся кончике, тушу сигарету в пепельнице.
Делаю вдох-выдох.
Потом еще раз.
И еще.
Так.
Руки вроде уже не трясутся.
А если и трясутся, то не очень заметно…
Достаю из пачки следующую сигарету, прикуриваю, разгоняя лезущий в глаза дым ладонью.
– Я, – говорю, – Паш, человек достаточно трезвомыслящий. И не сильно самонадеянный. И, соответственно, вполне отдаю себе отчет в том, что когда я сдохну, все, что от меня останется, – это, в лучшем случае, пара томиков рассказов, пылящихся где-то в самом дальнем углу книжной полки провинциальной библиотеки. Согласен, это очень и очень мало. Вот только от тебя-то, мой дорогой друг, и этого не останется…
– А ты что, меня судишь?! – взвивается.
– Не сужу, – вздыхаю. – Не мое это, Паш, дело. Да и полномочий тебя судить, извини, у меня некоторым образом недостаточно. Так что – живи. Копти небо свежекупленным «Кайеном». И вообще – будь…
Достал бумажник, отсчитал пять тысячерублевых купюр.
Достаточно, думаю.
На большее мы с Машкой вряд ли наели, я этот ресторанчик знаю хорошо, и уровень цен тоже представляю.
Так, навскидку.
– Ладно, – говорю, – пока. Пора мне. Ты извини, если что не так…
И ушел, оставив его неприкаянно разглядывавшим забытый Машкой букетик подаренных кроваво- красных гвоздик.
А наутро мне позвонила его сестра и сказала, что этот мудак застрелился.
Принял душ, тщательно побрился, надел свой лучший темно-серый костюм, белую сорочку.
Повязал небрежным узлом свой любимый стального цвета галстук.
Налил в тяжелый бокал на два пальца густого коричневого коньяка.
Выпил половину.
Остатки залил в ствол.
И пустил себе в рот тяжелую пулю из франтовской хромированной «Беретты», которой не раз хвастался.
Он при жизни всегда и во всем предпочитал – только самое лучшее…
Лерка, его сестра, плакала и звала на похороны.
А я положил внезапно ставшую тяжеленной плоскую коробочку мобильного телефона на стол и задумался.
Жалко мне его, думаю?
Да, конечно, жалко!
И его, и Лерку, и Машку.
И – даже себя.
Ощутившего, наконец-то, каково это – оказаться последней сволочью.
Всех жалко.
Даже тех, кто не имеет ко всей этой безобразной истории – ну, ровным счетом никакого отношения.
Всех.
Толку-то…
Совершенный ноль.
И даже – без палочки…
Орхидея в мотоциклетном шлеме
К нам ее притащил кто-то из рок-н-рольщиков.
Вернее – она сама притащилась за ними из Питера.
Приехала снимать концерт, да так и застряла в Москве, довольно быстро найдя работу по специальности.
Сняла маленькую квартирку на Новослободской, завела себе скотч-терьера и стала носиться по Москве, пугая столичных обывателей своей питерской бледностью, черной кожаной «косухой» и гигантским для такого хрупкого тела хромированным «Харлеем» с кучей всяческих прибамбасин, от каждой из которых сразу же и навсегда сойдет с ума любой продвинутый байкер.
А чего бы ей, спрашивается, не найти работу?!
Фотографу с именем, безукоризненно владеющему техникой как репортажной, так и постановочной съемки, будет рада любая редакция.
А если этот фотограф еще и более чем симпатичная и при этом весьма колоритная барышня – так тем более.
Ну, а проблему свободного времени – если такая у нее и была когда-то при ее-то образе жизни – она решила легко и просто – раз и навсегда, просто зайдя следом за рокерами в наш паб и сняв тяжелый мотоциклетный шлем.
Парни, по-моему, даже привстали.
Такая улыбка и такой водопад густых и светлых северных волос в наших краях – не то что редкость.
Можно сказать – экзотика.
А когда они еще к тому же свободной волной ложатся на хрупкие, точеные плечи, обтянутые грубой черной кожей косухи…
Звали это питерское чудо, естественно, – Крис.
Кристина.
Почему, спрашиваете, естественно?
А просто ни одно другое имя ей и близко не подходило.
Так сказать, идеальное сочетание формы и содержания…
Наши барышни ее тут же возненавидели.
Особенно – Нелька.
Ну, еще бы…
А она, в общем-то, не особо стремилась завоевать их симпатию. И общаться с ними, кстати, тоже совершенно не хотела, милостиво сделав одно-единственное исключение для моей жены, которая была ей интересна чисто с профессиональной точки зрения.
Фотохудожник и режиссер поймут друг друга всегда, особенно если им нечего делить ни по работе, ни по жизни.
Им – нечего было.
Работа у них даже в деталях не совпадала, ну, а я – как одна из составляющих личной жизни – не знаю уж, как для Крис, а для собственной жены к тому времени уже давно был совершенно и радикально не интересен.
Так уж сложилось, что тут поделаешь.
