рассказать девочкам за бриджем! — И видя его реакцию, она тут же добавила: — Нет-нет, не волнуйся, Гвидо, я слова не вымолвлю, даже Орацио. Паола не раз признавалась, что никогда не расскажет мне то, что ты ей доверяешь.
— Правда?
— Да.
— Но что-нибудь она вам, вообще-то, рассказывает? — почти непроизвольно произнес Брунетти.
Графиня улыбнулась в ответ и положила унизанную кольцами руку ему на рукав:
— Гвидо, ты ведь держишь клятву, данную в полиции?
Он кивнул.
— Ну так вот, а я верна своей дочери. — Она снова улыбнулась. — А теперь скажи, что ты хотел бы знать о Клаудии.
— Я хотел бы знать о ее муже — о том, как она с ним уживалась.
— Боюсь, никто не ужился бы с Эгидио. — Это графиня определила без колебаний, потом добавила, как бы размышляя: — Но полагаю, что то же самое относится и к Клаудии. — Похоже, эта тема ее раньше не занимала. — Что тебе известно о них, Гвидо?
— Не более чем обычные городские слухи.
— Которые гласят?…
— Что он сделал свои деньги в шестидесятые годы, на незаконном строительстве в Местре.
— А насчет Клаудии?
— Что она интересуется общественной моралью, — прямо сказал Брунетти.
Тут графиня улыбнулась:
— Да, она, конечно, интересуется… — И ничего не добавила.
— Что вы знаете о ней или откуда ее знаете?
— Через эту церковь, Сан-Симоне Пикколо. Она состоит в комитете, который пытается найти деньги на ее реставрацию.
— И вы тоже в нем состоите?
— Упаси Господи, нет! Она приглашала меня вступить, но я понимала, что разговор о реставрации только уловка.
— Чтобы скрыть… что?
— Это единственная церковь в городе, где служат мессу на латыни. Ты осведомлен об этом?
— Нет.
— Думаю, они имеют что-то общее с этим кардиналом во Франции — Лефевром, который хочет вернуться к латыни и ладану. Вот я и заключила, что любые собранные деньги будут посланы во Францию или пущены на ладан, а не на реставрацию церкви. — Подумала немного. — Церковь такая безобразная, что ее в любом случае не нужно реставрировать. Просто дурная имитация Пантеона.
Архитектурное отступление, пусть это и интересно, но он потянул графиню прочь от него.
— Но что вы знаете о ней самой?
Та смотрела мимо него, в сторону ряда окон-четырехлистников, являвших свободный вид на ряд палаццо по другую сторону Большого канала.
— Что ты собираешься из этого извлечь, Гвидо? Можешь мне сказать?
— Можете ли вы сказать мне, почему хотите это знать? — ответил он вопросом на вопрос.
— Потому что, хотя Клаудия и неприятное создание, не хотелось бы, чтобы она пострадала ни за что в результате сплетен, которые могут оказаться ложью. — И прежде чем он успел что-нибудь возразить, она подняла руку и продолжала, немного громче: — Нет, пожалуй, правдивее так: не хочу быть в ответе за эти страдания.
— Заверяю вас, что незаслуженно она не пострадает.
— Я нахожу это замечание чрезвычайно двусмысленным.
— Вы правы, оно такое и есть. Дело в том, что я представления не имею, могла ли она что-то сделать, или какого рода поступок могла совершить. Не знаю даже, совершено ли что-то дурное.
— Но ты приходишь и задаешь о ней вопросы?
— Да.
— Значит, у тебя должны быть причины для любопытства.
— Да, и есть. Но могу поклясться — не более того. А если то, что вы мне расскажете, развеет мое любопытство, независимо ни от чего, это дальше меня не пойдет, обещаю вам.
— А если нет?
Брунетти сжал губы, обдумывая ответ:
— Тогда я изучу то, что вы мне скажете, и посмотрю, на каких фактах основаны сплетни.
— Часто ни на каких.
Он улыбнулся — уж конечно, графине можно не говорить, что столь же часто прочным, каменным фундаментом для сплетен становится правда.
Последовало долгое молчание, наконец она вымолвила:
— Поговаривают о священнике. — И больше ничего не добавила.
— В каком смысле «поговаривают»?
Вместо ответа она помахала в воздухе рукой.
— Что за священник?
— Не знаю.
— А что вы знаете? — мягко спросил он.
— Было проронено несколько слов. Ничего явного, понимаешь, ничего, что истолковывается иначе, нежели глубочайшее и искреннее беспокойство о ее благополучии.
Да, ему знакомы подобные ненароком брошенные слова: распятие гуманнее.
— Ты знаешь, как говорятся такие вещи, Гвидо. Если она пропускает собрание, кто-нибудь спросит, не случилось ли чего, или кто-то еще выразит надежду, что она не прихворнула, а затем добавит — таким особенным женским голосом, — что за душевное ее здоровье можно не тревожиться: оно под надежной охраной.
— И все?
— Этого довольно, — кивнула она.
— Почему вы думаете, что это священник?
Графиня снова повела рукой:
— По их тону. Слова ничего не значат: все делается тоном, интонацией, намеком и все это скрывается под поверхностью самого невинного замечания.
— И как давно это тянется?
— Гвидо, — она выпрямилась, — я не знаю, происходит ли что-то вообще.
— Тогда — как давно появились эти замечания?
— Не знаю. Пожалуй, больше года назад. Я не очень-то приглядываюсь к таким вещам. Или при мне стараются такого не говорить — знают, что я этого не люблю.
— Еще что-нибудь говорилось?
— Что ты имеешь в виду?
— Сразу после смерти ее мужа.
— Нет, ничего такого не припоминаю.
— Ничего?
— Гвидо, — она склонилась к нему и положила ему на рукав свою убранную драгоценными украшениями руку, — пожалуйста, попробуй не забывать, что я не подозреваемая, и не говорить со мной, как следователь.
Он почувствовал, что краснеет, и поспешил извиниться:
— Прошу прощения, я… несколько увлекся.
— Да, Паола мне рассказывала.
— Что рассказывала? — спросил Брунетти.
— Как это важно для тебя.
— Что важно?
