трактор Саныча, пробираясь по свежему следу.
Марья Ивановна, схватив палку, которой впору глушить быков, кинулась навстречу бедному колеснику, тот, оробев, замер на краю огорода. Отворив дверцу, хозяйка за ногу вытащила из кабины мальчишку и молча поволокла его, схватив за шиворот, к Аверину, который торопливо продирался прямиком сквозь заросли.
— Алексеич! — шумел Василий Сергеевич встревоженно. — Жив? Куда тебя понесло?!
Марья Ивановна подпихнула к нему Саныча и, потряхивая механизатора, на весь Чертов овраг стала визгливо спрашивать Аверина:
— Васька, что ты делаешь?! Зачем огород топчешь?! Разве он твой? Ты мне его весной весь вспашешь! Понял? Задаром!
Павлуня подошел, сказал смущенным баском:
— Ну, ма-а, хватит тебе. Совестно ведь... Люди же кругом... Смотрят...
Она, отпихнув Саныча, всплеснула руками:
— Заговорил, котенок!
И, как в детстве, при всем честном народе, ахнула сына по затылку.
Слетела и далеко откатилась сиротливая шапка. Он не стал поднимать ее.
Василий Сергеевич брезгливо посмотрел на Марью Ивановну и сказал своим:
— Пошли, товарищи! А то дама лопнет от злости.
— Иди, иди! Со своим железом вместе! — отвечала знаменитая Марья Ивановна, поднимая сбитый плетень.
СЧАСТЬЕ ДА ГОРЕ РЯДЫШКОМ ИДУТ
Наткнувшись на Марью Ивановну, железный трактор Саныча, стыдясь, пополз обратно, на ту сторону оврага, на дорогу. Ворча, пешком полез через чащобу плечистый Василий Сергеевич.
— Погодите, а я! — крикнул Женька, бросаясь за людьми и оставляя Павлуню в отчаянном одиночестве.
Парень сделал было шаг за народом, но Марья Ивановна сказала:
— Не будь лопухом! Остановись!
Павлуня исподлобья посмотрел на нее незнакомыми потемневшими глазами. Но Марье Ивановне некогда было разглядывать его глаза — она видела их каждый день и знала наизусть.
— Ил-то вывали, — спокойно сказала она. — Чего обратно добро тащить, коли свой огород под носом.
Сын глухо ответил матери:
— Я тебя не уважаю. Совсем. Слышишь?
— Мне из твоего уважения не кашу варить, — пробормотала Марья Ивановна, покрепче устанавливая жердину.
Павлуня замахал руками, закричал с запоздалым возмущением:
— Ты меня перед народом! Эх, ты!..
— Чихать я хотела на твой народ! — отрезала Марья Ивановна.
Круто развернувшись, она ушла в дом, хлопая сердитыми галошами. Сын, проводив ее долгим взглядом, втиснулся в трактор и поехал в столовку. Обычно он обедал дома, но теперь не поспешил к родному столу, а поплелся под неминуемые насмешки.
Едва переступил порог пропахшего борщами зала, как услыхал подрагивающий от наслаждения голос Ивана:
— Первопроходец явился.
Остальные молчали, работая ложками.
Женька по старой дружбе посадил Павлуню рядом с собой и сердито спросил:
— Обед я тебе таскать должен?
— Не хочется, — пожаловался Павлуня.
Женька, ворча, сам сбегал к окошку, притащил тарелку огневого борща, принес полную миску каши, поставил стакан компота:
— Ешь веселей, не обращай внимания!
— Спасибо. — Павлуня начал ковырять кашу.
Из-за дальнего столика донеслось:
— Гляди, братцы! У аверинского курьера собственный денщик объявился.
В тот же миг Иван Петров едва успел увернуться от куска хлеба. Женька схватил было и солонку — Саныч еле поймал его быструю руку.
— Провокатор! — крикнул Женька. — Чего к человеку пристал?! Видишь — горе у него!
Иван пробормотал, оглядываясь на людей, призывая их в свидетели:
— Хлебом кидаешься. Ничего святого в тебе нету. Хлеб ведь. И не жалко?
— Жалко, что кирпича не было! — в сердцах ответил Женька и принялся за компот.
После обеда к механизаторам подъехал Аверин.
Заплетаясь ногами, к нему подошел Павлуня. Покорно подставил под насмешки бедную голову. Но Василий Сергеевич не засмеялся. Он с недоумением спросил нескладного парня:
— Зачем тебя в дебри понесло?
Павлуня не поднимал глаз. Не мог он теперь, в таком убитом виде, объяснить Аверину ту злость, которая понесла его напролом.
— Хотел Ивану доказать? — тихо спросил Аверин. Павлуня кивнул. Аверин еще ближе наклонился: — А опять проехал бы?
Павлуня осторожно поднял голову. Василий Сергеевич не думал ни ругаться, ни насмешничать, он глядел весело.
— А чего, проехал бы, — ответил Павлуня и тут же испугался. — Если только разровнять немножко...
Василий Сергеевич, как боксер, похлопал перчаткой о перчатку, заходил, заволновался, забормотал:
— Колесим сто верст, а тут прямая дорога...
Аверин явно помешался на этих дорогах.
— Прямая, — сказал Павлуня.
Василий Сергеевич молча протянул Павлуне пустую горсть. Алексеич полез в карман: там у него всегда были семечки для кормления воробьев и себе в утешение. Он от души отсыпал Аверину, хотя горсть у того вместительная, как силосная яма. Женька тоже подсунулся и получил свою долю. Втроем они защелкали, в задумчивости глядя перед собой.
Аверин сдвинул на затылок шапку, открыв большой упрямый лоб, щурил глаза на дальние поля и леса.
Вдруг он хлопнул Павлуню по плечу — парень присел.
— А ведь мысль! Мы еще помозгуем!
Сел в машину, укатил.
— А ведь мысль, — издали тоненько повторил Иван. — Мы еще помозгуем! И опять по шее получим! Только тогда шапку завяжи — улетит в овраг!
— Ну и тип! — сказал Женька. — Бедный Модя...
Вечером Павлуня брел домой долго и косолапо.
Дома Алексеич сразу прошмыгнул в чулан, не желая встречаться с матерью. Скинул рабочее обмундирование, надел домашнее: пиджак с ватными плечами и тренировочные узкие брюки. Ноги он сунул в ласковые мягкие туфли на теплой подкладке, с загнутыми вверх носками. В таком наряде, длинный и смешной, стал пробираться к себе.
Марья Ивановна ела кашу за просторным кухонным столом, бормоча что-то. Последнее время она часто
