выраставшую из своих платьев.
Работая мальчишкой у Бритяка, Степан постоянно опасался злых Аринкиных шуток. За обедом она старалась пересолить его похлебку, а сонному подводила углем чертовы рожки.
— Ишь, как ты по нраву ей пришелся, — смеялись Бритяковы работники. — Заманивает она тебя, Степка, соображай… Раззадоривает, шельма. Скоро к богачу в зятья попадешь.
Степану было стыдно и неловко, что работники разгадали тайный смысл Аринкиного поведения. Он сердился:
— Пусть с Волчковым Глебкой связывается. Один сын у отца и тоже богач. До сих пор ездит верхом на палке гречиху кнутом косить. Самый для нее подходящий…
Аринка подобрала полушалок.
— Хотела завлечь, засушить… Да разбивать жалко. Нравится мне, когда тайно любят, — задумчиво, с неожиданной грустью промолвила она.
Степан вынул изо рта трубку… По загорелому лицу прошла легкая дрожь.
— Кто тайно? О чем ты…
Аринка не дала кончить. Крепко перехватив его руку своими горячими пальцами, потянула в гущу ракит, стремительная, по-воровски чуткая.
— Вот она, — шепнула, остановившись, и с сожалением выпустила руку. — Иди… Давно ждет. Закоченела небось, заря-то холодная.
Степан уже не слушал. В двух шагах, прислонившись к старой дуплистой раките, стояла Настя. Степан видел близко-близко ее широко открытые, с выражением не то испуга, не то радости глаза.
Где-то за дворами играла гармошка. Взвиваясь, парила над деревней песня:
«У каждой любви, значит, свой конец», — мысленно ответил то ли песне, то ли собственному горю Степан.
Он смотрел, не отрываясь, в чистое лицо Насти. Красота ее стала какой-то строгой, волнующей, чужой. В движениях рослой, статной фигуры, в больших серых глазах чувствовалась непонятная решимость…
Настя тоже нашла Степана другим, необычным. Он еще сильнее раздался в плечах и возмужал. Узнав белую, вышитую ею рубашку, Настя потупилась, часто, напряженно дыша.
Они стояли разбитые, опустошенные. Стояли молча. Никакие слова не могли изменить случившегося.
— Дивный узор, — с язвинкой улыбнулся Степан, заметив Настино внимание к рубашке. — Девичья грамота. Не всякий прочтет. Рука вышивала, сердце подсказывало… Иной чудак носит, гордится, а всего — одна насмешка.
Он высказал это грубо, безжалостно, и сразу ему стало мучительно больно, что с первых же слов обидел Настю.
Пересилив себя, Степан заговорил о постороннем. Он казался спокойным.
— Знавал я человека, Настя, питерского рабочего… Из плена бежали вместе, — рассказывал он вполголоса. — Вот был мастер вышивать!
— Мужик? — недоверчиво спросила Настя, и ровный грудной голос ее смягчил общую неловкость.
— Он литейщик. — Степан оживился, раскурил трубку. — Покалечило его в молодости на заводе… Ну и пришлось целый год в больнице лежать, пока кости в ноге срастались. Тут к нему и повадилась мать- старуха… Придет, сядет рядом на койку и шмыгает по канве иголкой, а он смотрит. Вот и научился. Жена потом ничего уж не покупала… Скажет: «Иван, скатерку бы новую на стол…» И получает отличную скатерку.
Настя слушала внимательно и строго, точно вся цель их встречи заключалась в этом разговоре.
— Стебелькой вышивать не мудрено, — сказала она упрямясь. — А тонкую работу одни женщины умеют.
— Стебелька для него — пустое дело. Он брался вышивать украинские рубахи в крестик, исполнял работу гладью, филейную…
— Да откуда ты все знаешь? — удивилась Настя.
Степан отвел в сторону взгляд.
— От друга, которого я потерял на границе… От Ивана Быстрова.
— Быстрое? Постой, Степан, да ведь Быстров у нас в городе военным комиссаром! — Настя говорила убежденно, стараясь рассеять у Жердева всякое сомнение. — Право, это он самый! Он расспрашивал Ефима о тебе…
Она вздрогнула при имени мужа и умолкла.
И словно в доказательство того непоправимого, что так осторожно обходилось в разговоре, из-за соседнего плетня показался Ефим.
Сын Бритяка подошел, держа руку на кобуре маузера. Несомненно, он следил за женой. Бледным пятном выделялось в сумеречной синеве его лицо, искривленное не то улыбкой, не то злобой.
Степан нащупал за поясом шероховатую рукоять нагана. Перед ним стоял один из тех Бритяков, на кого батрачили за кусок хлеба, отравленный попреками, отец, он сам, младший братишка… Но сейчас, кроме обычной ненависти, по сердцу хватило чем-то острым и жарким, как огонь.
«Только пулю истратить — и полный расчет, — торопила, ослепляя разум, неистовая мысль. — Только пулю…». Ефим заговорил радушно, протягивая руку:
— Вот судьба-то. Четыре года… а? Мать, Ильинишна, тебя в заупокойное поминание записала.
— Да, — отозвался Степан чужим голосом. — Я вижу, что меня не ждали…
Настя пошатнулась, точно в нее бросили камнем. Она забыла о Ефиме, устремив на Степана напряженный взгляд.
— Неправда, Степан… Я ждала!
И, опустив голову, поспешно ушла.
Степан набил трубку. Прикрыв от ветра вспыхнувшую спичку, глотнул дымной горечи. Он смотрел на Ефима в упор, с нескрываемым презрением.
— В тылах отсиживался, господин унтер? С батькиными сдобными посылками воевал?
— Что верно, то верно, — не обиделся Ефим. — Маршевые роты снаряжал. Пороху не нюхал… Хотя трусливым себя не считаю.
— Еще бы! — Степан, о чем-то вспомнив, шевельнул бровями. — Вы с Клепиковым доказали свою храбрость…
— Прошу меня с «левыми» эсерами не путать!
А по телу струились капельки ледяного пота. Было ясно, о какой храбрости говорил Степан.
«Откуда успел все узнать… а?» — размышлял Ефим, кусая губы.
Он опасался за свои связи с эсеровским вожаком, за совместные выступления. Но даже на съезде Советов никто не вспомнил о них, так как за последнее время сын Бритяка предусмотрительно отдалился от Клепикова, принимая участие в разоружении гарнизона, находившегося под влиянием «левых» эсеров и возглавляемого полковником Гагариным. С тех пор числился на хорошем счету у начальства, командовал продотрядом.
— Оскорбляй, мсти! — сказал Ефим и дрогнул подбородком. — Все зло идет от моего отца, горлохвата.
Они пошли рядом, настороженные, суховатые, злые. Говорить было не о чем, а свернуть в сторону никто не решался.
