Ефим становился развязнее.
— Время, Степан, меняет людей до неузнаваемости. Вон Октябрев — председатель уездного исполкома… Настоящий революционер, большевик. А все знают, что отец его считался первым в округе богачом.
Степан взглянул на него сбоку.
— Октябрев стал революционером после того, как твой родитель пустил богача по миру…
— Ах, так! — Ефим остановился, испытующе всматриваясь в лицо Степана. — Значит, только смерть или нищета порешит славу родителя?
— Жизнь порешит.
— Они шли молча. Где-то на краю деревни в осинах ухал филин, и мальчишки, ведя в ночное лошадей, передразнивали его. В богатых домах ярко горели огни, из открытых окон слышались пьяные голоса, пахло жареной ветчиной и блинами. Лаяли спущенные с цепей собаки.
Навстречу из переулка вывалила беспечно-шумная толпа молодежи. Впереди ломались, растягивая трех рядки, Ванька Бритяк и Глебка Волчков. Тоскуя, зовя, долетела Аринкина песня:
— Ты приди, приди, залеточка,
Приди на вечерок…. Без тебя, моя залеточка, Качает ветерок!
— Ну, ладно… Я к девушкам, — вдруг сказал Степан.
Глава восьмая
Не оглядываясь, дошла Настя до избы приемного отца. Она забыла, что хотела сказать Степану, для чего искала с ним встречи. Да и какое теперь значение могли иметь слова?
Под навесом чернел исполкомовский шарабан, на котором Ефим привез жену из города. Лошадь, перестав жевать корм, повернула гривастую голову и, казалось, удивленными глазами проводила Настю в сени.
Бесшумно прикрыв за собой дверь, Настя опустилась на приготовленную для топлива вязанку соломы. Никого она не винила в своем несчастье. Страдала, не жалуясь, не молясь. И это было еще тяжелее — прятать боль.
Настя слышала из сеней, как в избе собирались ужинать. Стукнула миска о стол, заплескался наливаемый борщ. Доносились нетерпеливой перебранкой детские голоса. Вот уж один заплакал…
— Ешь, Варька, а то ложкой по лбу, — беззлобно пообещал отец.
На улице стоном пошла плясовая. Кто-то ловкий и сильный, дробя каблуками землю и присвистывая, отделывал трепака.
«Степан!» — догадалась Настя.
Она знала, с кем пляшет Степан. В круговой, бешеной метели звуков нескольких гармошек, в гиканье и криках веселящихся туго натянутой струной звенел отчаянный голос Аринки:
Казалось, дочь Бритяка пьянела от Настиного горя. Она вела за собой гульбище все ближе и ближе к Огреховскому двору, и вот ликующая забияка кидала слова уже совсем рядом, кого-то дразня и зазывая.
Настя лежала в темноте с открытыми глазами. Она закусила рукав кофты, чтобы не рыдать. Слезы душили ее, не облегчая, высыхали на горячих щеках. В висках стучало, не давая сосредоточиться ни на чем, мешая связно думать о происшедшем…
Вот перед ней проходит еще более жаркое, чем сейчас, лето. Пестрые луга успели после сенокоса вновь зацвести и забушевать сочной отавой. По склонам Феколкиного оврага, местами заросшего молодым дубняком, по узким норам обвалившихся каменоломен разносились степные песни ветровея, и мягкая полоска ручья причудливо вилась среди шипучих тростников и остролистой осоки.
— Если будешь рохлей, — сказал Побегун, разувая второй лапоть, — то лучше не ходи! Слышишь?
— Не оглохла, — отозвалась смущенная таким замечанием Настя.
Побегун связал лапти и кинул, чтобы не мешали, в приметный для глаза куст. Поднявшись, он привычно выпятил свою молодую, по-мужицки развитую грудь. Одернул холщовую, чуть подсиненную рубаху. И зашагал к Бритяковой усадьбе. Настя молча шла позади, стараясь не наступать ему на голые пятки. У колючей проволоки, натянутой между ракит, тихо спросила:
— Не наскочат?
Побегун наотмашь откинул со лба черные колечки кудрей. Долго, с каким-то обидным спокойствием рассматривал ее, играя концом самодельного нитяного пояса,
— Пусть наскакивают. Сад-то мой отец заводил…
Поднял нижнюю проволоку и моментально очутился на той стороне.
Настя осторожно пролезла за ним. Ей не хотелось быть «рохлей», но дальше идти не могла: страх подкашивал ноги… Она с замиранием сердца смотрела, как смельчак расхаживал под яблонями, срывая с каждой по яблочку для пробы. Которое не нравилось, он, делая кислую гримасу, бросал в траву или норовил попасть в пролетавших галок. Наконец повернул к загородке таинственно-возбужденное лицо и махнул рукой.
«Хорошая яблонька», — догадалась Настя.
В одно мгновение они взобрались по стволу дерева и скрылись в зеленой листве. Страх пропал. Приятно было ловить над головой едва колеблемые ветерком яблоки и теплые от дневного солнцепека опускать за пазуху.
Вдруг послышался стук копыт, шорох задетых сучьев.
— Кто тут? Слазь, проклятая душа!
Настя, похолодев, закачалась на ветке. Дрожь пробежала по всему ее маленькому телу, и девочка чуть не упала с высоты. Между листвой и переплетающимися побегами раскидистой кроны она заметила белую звездочку чистокровной кобылы, которую звали Ласточкой. Верхом, натягивая повода, сидел Бритяк.
— Слазь, говорю! Не то — хуже будет! — повторил он, и гнедая Ласточка, словно подтверждая угрозу хозяина, ударила в приствольный круг крепким копытом. Крутые, лоснящиеся бока рысачки нервно подрагивали.
Настя увидела, как Степан слез с яблони, неимоверно толстый от напиханных под рубаху яблок.
— Воруешь, босая шваль! — рявкнул Бритяк, узнав батрачонка.
— Яблочка захотелось. У нас нету…
— Скажи на милость — нету! — передразнил Бритяк и прислушался. — Кто с тобой, бродяга?
— Я один.
— Чего врешь, каторжный твой род! А шумит?
— Это я шумел.
