— По коням! — раздалась команда.
Нет, не зря держали здесь казаков. Именно отсюда, из дмитровских лесных буераков и ложбин, грозила серьезная опасность флангу Ударной группы. Офицерские батальоны ринулись на советскую пехоту, чтобы сорвать ее наступление.
Безбородко вскочил в седло, с легким свистом, подобно взмаху ястребиного крыла, вырвал из ножен блеснувший клинок. И такие же сабли заиграли над казачьими сотнями, мгновенно запрудившими улицу.
Казаки, развевая по ветру черные бурки, понеслись за командиром.
— Оце, куркуль, тоби моя памятка! — налетел Безбородко на длинного офицера в шинели до колен.
Яростной вьюгой охватили казаки растерявшуюся белую пехоту. Отрезая от леса, гнали на пашню, срубали, гикая, давили конями. Однако были и такие дроздовцы, что, повернувшись к всаднику, делали выпад штыком, стреляли из винтовок и наганов.
— Гей, хлопцы, дывысь! — кричал Безбородко. — Весели гостей, щоб воны краше стали!
Бежавший впереди дроздовец внезапно присел и выстрелил с колена в скачущего Безбородко. Винтовочной пулей сшибло кубанскую папаху, но клинок еще выше и яростнее взметнулся в руке кавалериста и распластал. врага до пояса.
Батареи смолкли. Только слышался гулкий стук копыт да казачий гик, перемешанный с воплями погибающих, да звенела острая сталь, голубыми молниями сверкая над потухающей в сумерках степью.
Темный осенний вечер застал Безбородко в полосе дмитровских лесов. Усталые кони были в пене. Труба горниста играла сбор.
Следом двигались латышские стрелки, закрепляя отбитые позиции.
Глава двадцать седьмая
Ночью узнал Безбородко о занятии белыми Орла. Он не мог уснуть, ворочаясь на мохнатой бурке. Затем оделся и вышел из избы, в которой разместился штаб полка,
В темноте кашлянул часовой. Под навесом сарая, жуя корм, переступали кони. Безбородко пробрался к своему Серому, встряхнул торбу с остатками овса, погладил стриженую гриву. Он любил это умное животное, верностью платившее ему за ласку и заботу.
Безбородко вспомнил ковыльные степи родной Кубани, где провел детство возле чужих табунов… После мировой войны он вернулся в станицу, мечтая о вольной жизни, о земле. Однако генералы Корнилов и Алексеев уже поднимали богатое казачество, напуганное революцией, и пришлось вновь седлать коня, брать острый клинок, чтобы отстоять честный труд и свободу.
Именно тогда крепко подружился Безбородко с Петром Тютюнником, таким же, как он, бедняком. Вместе вступили в Коммунистическую партию, вместе создавали станичный ревком. И не раз еще ходили стремя в стремя на врага, пока один из них не сложил буйную казацкую голову…
Безбородко нащупал в кармане записку Степана Жердева. Хотелось поделиться с кем-нибудь горем… Но все спали, кроме часовых. Он стоял в ночном мраке, грустный и одинокий, слушая посвист ветра.
Мысленно возвращаясь к той звездной августовской ночи, когда Степан спас его от кулацкой расправы, Безбородко ощутил жуткий холод последних минут Тютюнника. Он думал о семье друга, о детях, которым предстоит расти сиротами.
И горькие думы эти сливались теперь с тревогой за Москву, куда рвались белогвардейские генералы. Безбородко вспомнил слова Найденова о тяжелых боях, которые вели советские войска в орловском предместье. Хорошо бы примчаться туда на помощь, смять врага лихой казачьей лавой, загнать в ледяную Оку!
Нет, упущено время. Достался большой старинный русский город на позор и разорение белой саранче!..
«Где тот славный парубок? Где Жердев? — спрашивал себя Безбородко. — Чи жив, чи остался лежать на подступах к Орлу?»
Он вернулся к избе. Закутавшись в бурку, присел на крылечке. Уж скорей бы проходила ночь. Не до сна сейчас, не до теплой постели!
Глухо в кромешной дали хлопнул выстрел, еще два и снова один. Ветер унес эти звуки, развеял в пространстве. Дождь хлынул сильней.
Безбородко сидел и думал, закрыв глаза. Он ждал рассвета.
По дороге зацокали конские копыта.
— Стой! Кто идет? — окликнул часовой.
— Свои!
Приглушив голоса, люди назвали пропуск и пароль.
Конники завернули к штабу. Остановились у крыльца. Спрыгивали прямо в грязь. Один потянул с седла нечто, похожее на увесистый мешок.
— Дышит? — спросил кто-то.
— От страха припахивает, — деловито заметил человек с мешком.
Конники засмеялись. Полезли гурьбой на крыльцо,
— Карпухин, що це таке? — поднялся Безбородко, узнав командира взвода, посланного с вечера в разъезд.
— Привезли «языка», товарищ командир, — все тем же деловитым и спокойным голосом, будто речь шла о водопое или дневной порции овса коню, доложил казак,
— Добре!
В избе зажгли лампу. Стало тесно от мокрых бурок и папах. К столу, за которым уселся Безбородко, подтолкнули низенького человека, со связанными назад руками, без шапки. Волосы пленного белогвардейца были взлохмачены и свисали на вытянутое от страха лицо. На плечах грязной шинели белели тесемки от сорванных погон,
Безбородко отстегнул ремешок полевой сумки, достал бумагу и карандаш, собираясь писать, но встретился взглядом с пленным и вдруг побледнел…
— Фамилия? — спросил он необыкновенно тихо, сквозь зубы.
Пленный молчал: втянув голову в плечи, трясся в лихорадочном ознобе.
Выступил Карпухин—стройный, легкий, смуглолицый кубанец.
— Это разведчик, товарищ командир полка. Четырех мы зарубили, — отстреливались крепко. Он пятый.
Не спуская пристального взгляда с пленного, Безбородко раздвинул кулаком усы. Делая над собой усилие, чтобы казаться спокойным, заговорил:
— Хиба ж вы, хлопцы, наступили ему сапогом на. язык, чи шо? Молчит, як скаженный!
— Никак нет, товарищ командир полка. Везли на руках, словно дитятю, — с улыбкой отвечал Карпухин.
— А дюже баюкали?
— Старались… Препоганый характер! Видать, не хотел живым до нашего штабу попасть.
Пленный стоял, выбивая зубами мелкую дробь. Он с ужасом следил за движениями командира, за его нахмуренными бровями.
Безбородко грохнул кулаком по столу:
— Нема часу, куркуль, на тебе дывыться! В якой части служишь? Отвечай!
— Не… знаю, — заикаясь, проскулил белогвардеец.
— Га! Дурнем обернулся! Тогда за Петра Тютюнника отвечай, сучий сын!
Пленный отшатнулся, будто в него выстрелили. Это был Сероштанный, недавно переведенный с комендантской службы в строй. Не чаял он встретить здесь Безбородко, а тем более не ожидал, что ему известна расправа с пленными на станции Кшень.
— Макар… земляк… я все скажу, — Сероштанный заплакал, падая на колени. — Все выдам… пощади! Сегодня марковская дивизия перебрасывается из-под Ельца…
