ним. Забота наша — как лучше помочь Красной Армии. Обо мне не беспокойся. Жду, Степа, кончайте там скорее!»
— Откуда это у тебя? — спросил Степан переводя взгляд с записки на Николку.
— Как откуда? У наших был.
— Постой… Разве Настя не уехала с коммуной?
— И Настя, и отец, и много еще коммунаров остались. Отряд партизанов создали. Гранкин там пулеметчиком.
«Настя! — подумал Степан. — И тебя война разлучила с детьми, с домашним кровом».
До прихода Николки у него была надежда, что семья целиком эвакуировалась в глубь страны. Он грустил о родных, но утешался мыслью, что они в безопасности. И вот мысли пошли вразброд… Степан представлял себе трудности партизанской борьбы. Представлял скитания детей с беспомощной старухой… Где они? Есть ли крыша над ними в такую непогоду?
В морозной седине октябрьского утра грохнул первый орудийный выстрел. Его повторило раскатистое эхо лесов, долины, рек и волнистых степных косогоров. За первым выстрелом ударил второй, третий. И вдруг, сотрясая землю, забухало и застонало все пространство от Орла до Дмитровска. Все новые и новые батареи включались с обеих сторон в гигантскую огневую работу. Маневрируя по железнодорожным путям, били залпами бронепоезда. Стальные жерла орудий «Канэ» силились заглушить русскую артиллерию.
Степан напряженно смотрел в туманную даль, за Оку, где сейчас двигались навстречу врагам полки Ударной группы. Он представлял себе твердую поступь стрелков и сокрушительный полет червонных казаков.
«Да, Настя, — думал Степан, — ты правду написала: надо кончать!»
Гремела утренняя канонада. Снаряды, завывая в небе, распарывали белые тучи, и мириады снежинок, подхваченных ветром, носились над изуродованной землей.
Не заметил в боях и походах Степан, как золотыми рощами отпылала осень, как порвались голубые струны паутины, унизанные алмазами росы. Наступала зима. Она застала тысячи людей в поле, далеко от домашнего тепла. И некогда было сердцу порадоваться дивному узору падавших снежинок, их первозданной белизне.
Глава тридцатая
Из окна своей комнаты Ефим следил за офицерским кутежом в соседнем доме. Там среди гула пьяных голосов провозглашались тосты, звенели бокалы и через открытые форточки вырывались клубы табачного дыма.
Ефиму хорошо были видны разгоряченные лица, красно-черные корниловские погоны, бутылки с вином и тарелки с закусками. Отчетливо доносились отдельные слова и целые фразы, сопровождаемые резкими жестами и кривляньем нарядных дам и офицеров.
Центром внимания была молодая женщина в офицерских галифе и гимнастерке с погонами поручика — Диана Дюбуа.
Притворно холодная и хмельная, с папироской в зубах, Диана сидела сейчас за столом рядом с нафабренным князем Емельницким и слушала его веселую болтовню.
— Господа! Я предлагаю тост за нашего соратника, павшего в бою! — громко крикнул горбоносый капитан в пенсне, держась одной рукой за спинку стула, а другой протягивая к Дюбуа бокал. — Выпьем, Диана, за покойного Тальникова!
Женщина капризно дернула худым плечиком.
— Я не пью за предателя, — произнесла она, подняв на капитана томные глаза.
— Как? Тальников — предатель? Расскажите, в чем дело? — посыпались со всех сторон вопросы.
— Очень просто, господа, — заговорил князь Емельницкий, — прапорщик Тальников перебежал возле станции Песочная к большевикам.
— Мне сказал сам Гагарин, что Тальников выдал красным план нашего наступления на Мценск, — добавила Дюбуа.
— Мерзавец!
— Давно бы расстрелять надо!
Застолье шумело и возмущалось. Снова, уже в который раз, бокалы опорожнили за Диану.
«Выпала мне собачья доля! — горько сетовал Ефим, наблюдая за попойкой. — Знай, облизывайся, когда другие лакомятся…»
Как свежая рана, глубока была его обида. Никто теперь не вспомнит, что это он, Ефим Бритяк, рискуя жизнью, рвал мосты за спиною красноармейских цепей и тем самым ускорил вступление корниловцев в Орел.
Тайная надежда — стать героем дня при перемене власти — не сбылась. Лауриц убит, и с ним исчезли все надежды на достойное вознаграждение.
Комитет, до последнего момента руководивший подрывными силами в тылу Республики, распался. Бесследно исчез доктор Цветаев, не уверенный в доброжелательстве белых к эсерам. А Енушкевича пристрелили корниловцы у ворот его дома. Победители кутили и разряжали оружие в тех, кто вчера находился не с ними.
Потому-то сидел Ефим в своей норе, не показываясь «цветным» войскам генерала Кутепова.
А буржуазия, спекулянты, завсегдатаи кафе ликовали, читая белогвардейские газеты.
В них писали: «Орел взят! Близок день, когда и стены православной столицы огласятся пасхальным светлым звоном. Есть все основания полагать, что добровольцам не придется даже вести боев до самой Москвы…»
И командующий Добровольческой армией генерал Май-Маевский подтвердил, что он «имеет быть в Москве со своими войсками не позже конца декабря, к рождеству».
Контрреволюция праздновала победу. Стреляли бутылки старого вина, вторя орудийным залпам. Шайки иностранных шпионов, под видом корреспондентов газет и телеграфных агентств, слетались из Америки, Англии, Франции, привлеченные запахом крови и русскими богатствами.
Ефим ждал, пока отсвирепеет и хоть слегка утихнет белая чума. Он не понимал, почему самые смелые и решительные поступки его приводили к потрясающим неудачам. Оглянувшись на пройденный путь — от жердевского мятежа до падения Орла, Ефим не увидел возле себя ни родных, ни друзей, ни любящего сердца.
Страшно было одинокому зверю, приставшему к чужой своре!
— Представьте, господа, — долетел до слуха Ефима голос Емельницкого, — донецкие шахтовладельцы объявили миллионный приз «тому из полков Добровольческой армии, который первый вступит в Москву»!
— В таком случае, у Гагарина есть шансы разбогатеть: он принимает полк, — заметила Дюбуа. Офицеры недоброжелательно зашумели.
— Принимает полк? Ого, быстро продвигается!
— Везет рогатому…
— Рогатому?
— А вы не слыхали? Его прекрасную Дульцинею утешает в Курске некий Виллиам — скудоумный литератор, прибывший из Парижа.
Грянул общий смех. Это была достойная отместка преуспевающему полковнику.
— Господа! Правда ли, что Деникин приехал из Таганрога в Харьков? — спросил горбоносый капитан.
Емельницкий авторитетно кивнул головой.
— Главнокомандующий прибыл для личного наблюдения за боевыми действиями войск.
— Говорят, к приезду Деникина генерал Май-Маевский был вдребезги пьян и долго не мог найти
