доносил едкий запах гари и лихорадочную трескотню пулеметов.
В Спасском к Гагарину подскакал верхом на взмыленной лошади молоденький адъютант командира корниловской дивизии:
— Господин полковник, это ваши люди идут по дороге?
— Батальон моего полка.
— Пошлите его скорее в деревню Агеевку..
— Она в наших руках?
— Только что захвачена после упорного боя. Вам приказано из Агеевки наступать на Опальково!
Гагарин скомандовал:
— Бегом!
И зарысил с Ефимом впереди колонны.
Операция корниловцев со стороны Орла сочеталась с натиском дроздовцев от Дмитровска. Белые, потеряв накануне Кромы, хотели двойным охватом нанести поражение советским войскам.
В Агеевке горели избы, развороченные снарядами. На улице и в огородах чернели свежие воронки, наполняясь дождевой водой. Глаз всюду видел разбитые повозки, стреляные гильзы и оружие разных систем.
Тут же за дворами корниловские артиллеристы поспешно снимали с передков орудия, направляя их жерла на деревню Каменец, куда отошли части отдельной стрелковой бригады красных.
— Шрапнелью… три снаряда… огонь! — услышал Ефим хриплый голос с батареи, и тотчас ближайшее к нему орудие, подпрыгнуло, с грохотом выбросив из ствола длинный язык пламени.
«Кончено! Раздавим к черту!» — думал Ефим, с ненавистью оглядывая маячившие вдали цепи советской пехоты.
Он вдруг понял, что прошлые дела, начиная с августовского восстания и до работы у Лаурица, были только разбегом к этой решительной битве. Много страха, боли и позора перенес сын Бритяка, но зато теперь пойдет иная жизнь!
Спешившись, Гагарин передал лошадь Ефиму и лично повел батальон в наступление. Он обходил Каменец справа, желая ударить во фланг красным. Желтоватые цепи корниловцев, принимая форму огромной дуги, быстро двигались в туманном поле.
Ефим, оставив коней у патронной двуколки, шел рядом с полковником. Над головами свистели пули. Чем ближе к деревне, тем сосредоточеннее становился пулеметный и винтовочный огонь красноармейцев. Ефим видел, как в цепях наступающих падали ничком отдельные фигуры. Все чаще слышалось:
— Носилки!
Санитары с белыми повязками на рукавах не успевали убирать раненых из-под обстрела.
Вот и огороды деревни Каменец. Из мерзлой земли торчат палки подсолнечников, темнеет в кучах картофельная ботва. Корниловцы перепрыгивают через плетни, на которых развевается забытое белье. Надсаживая глотки, рявкают «ура».
Однако из тесного переулка хватило по центру атакующих кинжальным огнем пулемета. Должно быть, железной выдержкой отличался наводчик, подпуская так близко врага! Он расстреливал офицерскую цепь в упор, и хотя корниловцы продолжали еще бежать к избам и сараям, никто из них не пересек смертной черты. Какой-то быстроногий прапорщик, с красно-черными погонами на шинели, выскочил вперед и замахнулся гранатой. Пулеметная очередь скосила его, предотвратив бросок, и взрывом разнесло первопоходника в клочья.
Батальон залег. Полковник Гагарин оглянулся на Ефима, и тот понял, что надо действовать. Он близко-близко чувствовал запах прелой листвы, когда полз межой к бурьяну, разросшемуся на краю деревни. Темная кожанка сливалась с землей, позволяя незаметно преодолевать открытое пространство.
По зарослям репейника и белены Ефим добрался до крестьянской риги, набитой сеном и половой; затем перемахнул к амбару. Это был обходный путь, самый безопасный и верный.
Стук пулемета слышался где-то рядом. Выглянув из-за угла, Ефим скривился от неожиданности и злобы. Он узнал в чернявом крепыше-наводчике Ваську, старшего сына Алехи Нетудыхаты.
«Тоже геройствует… смоляной черт!» — Ефим поднял маузер и выстрелил.
Пуля пробила плечо наводчика, заставив его выпустить рукоятки «максима». Но едва корниловцы поднялись, ободренные затишьем, пулемет снова дал очередь. Стиснув зубы, превозмогая боль, Васька стрелял одной рукой.
В это время долиной реки Ицки подошла латышская конница, чтобы помочь отдельной стрелковой бригаде. Простор степи оживился и замелькал рядами всадников, наполнился конским топотом и лязгом шашек.
— Огонь! — закричал Гагарин, удерживая бегущую пехоту. — Ба-та-льо-он… пли!
Нестройно хлопали винтовки. На левом фланге рыжий жеребец сбросил кавалериста и с громким ржанием умчался назад. Но другие латыши неслись прямо на боевые порядки белых…
Гагарин отступал к Спасскому. В небе рвалась шрапнель, провожая корниловцев на исходный рубеж.
Глава тридцать третья
Октябрьские дожди сменялись снегопадами, ветер лизал шершавым языком тускнеющие бугры и дороги, а вскоре начинал трещать гололед, секла каленым бекасинником небесная крупа и к ночи запевала со всеми подголосками коварная вьюга. Не было конца ненастью.
Обычно в эту пору замирали увалистые орловские поля, переходившие на западе в голые кромские степи и черные вырубки дмитровских лесов. Крестьяне, намолов с осени муки для хлеба и надавив конопляного масла, чтобы было чем подсластить похлебку, сидели в избах, словно пчелы на зимовке. Мужики изводили вороха свежего лыка, обувая семью; бабы пряли лен и шерсть, ткали холстину и сукно — в приданое дочерям. Одни хищные волки рыскали по заснеженным бурьянам, петляли возле деревенских гумен настырные лисы-огневки, да заяц-русак лакомился в приречном лозняке ветками сломанной осины.
Уже запамятовали люди рассказы дедов, как в былые времена на их земле решалась участь родины, как наймит польской шляхты Лжедмитрий спалил древний город Кромы, отбиваясь от войск Бориса Годунова… После смерти первого самозванца шляхта выставила другого, прозванного впоследствии Тушинским вором, который отсюда же изловчался при содействии конницы пана Рожинского ударить на Москву… Но не пришлось тогда навязать русскому народу иноземное иго!
И вот, спустя три века, вновь сверкнуло острие вражеского клинка у сердца Отчизны.
Опять исчез в дыму пожарищ город Кромы, став центром битвы армии четырнадцати держав с полками Советской России. Весь мир следил за исходом этого необычайного сражения. На географических картах искали крошечную точку, где встретились две силы, две ненавистные друг другу системы — свет и тьма, молодость и старость.
«Действительно, история как бы повторяет здесь народную драму, — думал Орджоникидзе, проходя по налитому сумраком ночи окопу и едва различая припавших к брустверу красноармейцев. — Но зато сейчас кровь льется во имя правды и свободы, о которых раньше лишь мечтал человек! Правда и свобода жили в сказках, песнях — от седой древности до наших дней. Однако ни разу еще люди не увидели их так близко, ни разу не почувствовали такой гордости и счастья в сердце своем! Это и есть залог победы!»
Орджоникидзе неотлучно находился в войсках, С той минуты, когда в его мозг запало подозрение, что фронтовые неудачи — дело рук злонамеренных обитателей высоких штабов, он сделался особенно зорким и настороженным. Он спал в автомобиле или на коне при переезде из части в часть, ел солдатскую пищу. В наступлении оберегал Ударную группу от вражеских ловушек, почему-то не учтенных авторами строгих оперативных приказов.
И хотя фронт продолжало лихорадить, Орджоникидзе не боялся кризиса. Ведь врага не только удалось остановить, но советские бойцы заставили его попятиться, вырвав из когтей город Кромы. А тем
