Он стоял, поглаживая черную бороду, злобный, торжествующий.
Из горницы вышел только что проснувшийся после ночного гульбища Глебка. Он зевал, выворачивая красные двойные губы, и насмешливо косился на комбедчиков.
— Эй, Степка! Для тебя тут положено… Гляди, один не унесешь, зови помощников!
Степан рылся в сарае, конюшне, кладовой. Лазал на потолок, спускался в погреб. Велел открыть укладки. Федор Огрехов пырял вилами в сено и солому, Матрена бродила по разросшейся картофельной ботве. Гранкин, вооружившись ломом, то здесь, то там обстукивал и ковырял землю.
К усадьбе подходили любопытные. Приведя из ночного лошадей, в толпу замешались Николка и Франц. Притащился, опираясь на палку, Тимофей. Среди женщин сновала нарядная Марфа, жадная до новостей. Не сводила со Степана плутоватых глаз Аринка… Всем было интересно: найдут или нет?
— Охальничают, — жалобился Волчок, повышая голос — Я, может, сам на прокормленье занимал… Бог видит правду!
Оправившись от первого испуга, он становился наглее. Издевался то над одним, то над другим комбедчиком. Дошел, наконец, до Гранкина. Рассказал, как бывший пастух, вернувшись калекой с фронта, придумал себе новое занятие: стал чинить ведра, чугуны, сковородки. Баба принесла к нему таган, у которого отломилась ножка. Гранкин взялся прибивать ножку. Прибил, а две другие отскочили.
Волчок, довольный своим рассказом, заливался тоненьким смешком.
— Спокойно! — шептал Травкину Степан, сдерживая ярость. — Не горячись! Клин выбивают клином!..
Он свернул за прошлогоднюю скирду соломы, возвышавшуюся в конце усадьбы темным, плотным курганом. Дальше, через переулок, обсаженный ракитами, начинался огород Федора Огрехова. И там, на меже, среди зеленой конопли, стояла Настя. Она тотчас пошла навстречу.
— Дело есть, Степан, — сказала Настя. — Утром хотела поговорить, когда ты шел ракитником… Да разве за тобой угонишься?
Степан догадался, что Настя видела его с Аринкой… Он нахмурился и промолчал…
— Что бы ни случилось, а жить надо, — продолжала Настя. — Так ведь, Степан? Вчера я собиралась рассказать все по порядку… про замужество…
Она говорила ровно, не торопясь, кусая острыми зубами сорванную травинку. Яркий румянец — свидетель душевного волнения — заливал ее щеки.
Степан отвел глаза в сторону.
— Есть другие заботы, Настя. К тому же и дело-то поправимое. Для каждого жениха про запас невеста в люльке качается.
Настя вскинула на небо большие серые глаза, готовая возразить… Но перекусила травинку и вздохнула.
— Говори, Настя, если звала… Некогда мне, — сказал Степан. — Видишь? Кулаки хлеб попрятали!
— Искать надо, — просто отозвалась Настя.
— Ищем…
— Плохо ищете.
Настя прошла мимо Степана. Остановилась у прошлогодней скирды, той самой, которую утром очищал граблями Волчок. Нагнулась и с силой вырвала большую охапку соломы.
Молча, одними глазами, показала на грунт. Здесь были глина и песок, тогда как везде на усадьбе лежал чернозем.
Степан принес вилы и начал разрывать скирду.
— Мальчик! — завопил Волчок подбегая. — Куда клал, там ищи! Не допущу шкодить! Люди добрые, заступитесь, не дайте в обиду… Караул!
— Лопату… Принесите лопату! — крикнул Степан.
Место, где с прошлого года стояла скирда, чуть припухло свежей, недавно потревоженной землей. Несколько лопат одновременно вошло в рыхлый грунт. Федор Огрехов работал с каким-то ожесточением, не вытирая струившегося по рыжей бороде пота. Матрена, подоткнув клетчатую юбку, не отставала от мужчин. Не любивший, стоять без дела, мадьяр Франц помогал комбедчикам.
Степан вырвал у Гранкина лом и всадил его изо всех сил в землю. Лом неожиданно стукнул о встретившееся дерево. В толпе ахнули. При втором ударе лом скользнул вниз и зашуршал по хрупкому зерну.
— Яма! — вскрикнули сразу испуганные и удивленные голоса.
Находка потрясла людей. Слой досок прикрывал огромный погреб, засыпанный почти доверху золотистой пшеницей.
Волчка окружила насмешливая толпа. Он прятал сверкавшие злобой глаза, повторял:
— Один бог, мальчики, без греха. Один бог.
К яме завернули подводы, снаряженные комбедом. Глебка растянул толстые губы: — Это не забудется… Слышь, побирушка? Степан слушал, улыбаясь.
Глава тринадцатая
До станции по прямой считалось шесть верст. Но Бритяк свернул в лес, делая большой крюк. Потом вздумал напоить лошадь, распряг и долго, посвистывая, заставлял ее опускать морду к воде.
В лесу расстилалась полуденная тишь. Сильно парило — к дождю. Выкошенные поляны снова зазеленели молодой отавой. Одиноко пролетела спугнутая сова, роняя рыжие перья. Где-то поблизости наигрывал скрытый кустами родник. Песня его была монотонна и грустна.
Бритяк сорвал красную ягоду, называемую по-местному пазубником. Растер оголившимися деснами, сморщился от кислоты. Сел на старую, оставленную муравьями кочку.
— Ох, времечко настало, господи ты боже милосердный! И голова тебе не советчица, и руки-ноги не помощники.
Он представил, что и его хозяйство, может, скоро запустеет, как эта муравьиная кочка. Навалятся комбеды, и полетит нажитое добро клочьями, словно собачья шерсть. А ведь было время, сеял лисичанскую рожь-кустарку, шатиловский крупнозернистый овес. Заводил курдючных баранов, замечательных ливенских кур. Разбивал сад с курскими антоновками, шпанской вишней… Рано утром мчался верхом на жеребце в поле, взглянуть — не полегла ли пшеница?
За обедом хлебал вместе с поденщиками квас, подшучивал, торопил. Смотрите, мол, каков я! Наравне с вами и за столом и в деле! Но и спуску никому не дам! Так по крошке, по кусочку рождалась состояние. Счастье пугливее воробья, ловить надо умеючи…»
Все глубже уходил Бритяк в прошлое. Хотелось ему, как затравленному волку, отдохнуть там, в родной норе.
— Значится, прав Адамов, слепая бадья. — Афанасий Емельяныч поймал на шее лошади овода и проткнул его травинкой, точно пикой. — Значится, конец!
На дороге со стороны Жердевки показался пешеход. Афанасий Емельяныч узнал прасола Пантюху из деревни Кирики, зиму и лето носившего нагольный полушубок.
Бритяк не любил этого неопрятного человека, которого все звали «Грязный».
Пантюха издали махнул Бритяку картузом. В этом жесте заключались и приветствие и начало разговора.
— У вас, одначе, того…
— Чего? — насторожился Бритяк, и сердце забилось в недобром предчувствии.
Пантюха снова энергично махнул картузом:
— Искать начали.
— А-а, — протянул Афанасий Емельяныч, несколько успокоившись. — Искать — ищи, не найдешь — свищи…
— Оно так и есть. Волчок теперь посвищет, — лукаво зажмурился Пантюха.
