Наступила тишина. Хотя каждый из присутствующих скрипел зубами при мысли о комбедах и продотрядах, все вдруг растерялись. В передней мерно хлюпала капель с подвешенного над лоханью сита, полного творога. Где-то за стеной ворковали голуби и скулила во сне собака.
«Неужели подведут трудовики?» — подумал Клепиков, и бледность, какая бывает только у игрока или вора, покрыла его внезапно постаревшее лицо.
Бритяк искоса посматривал на него, соображая:
«Тертый калач! А ведь и ему дали по шее. Угадай теперь, попробуй, с кем дела делать!»
Он вспомнил, что Клепиков настойчиво ухаживал за Аринкой… Почему это у них не заладилось?
— Что ж? — крякнул Афанасий Емельяныч, медленно выпрямляясь. — Вы по голове, мы по хвосту — и рыба наша!..
И все зашумели… Встали, окружили эсера.
— Поможем, Николай Петрович! Дай только знак! Волость за волостью поднимем! — ревело сборище.
Клепиков просиял. Он сразу заторопился прощаться, словно опасаясь перемены решения.
Глава четырнадцатая
Бритяк тоже поехал домой. Он ехал и думал о том, как ему теперь провести комбед, выиграть время.
Часом позже Бритяк пригнулся на пороге огреховской избы, чтобы не стукнуться о притолоку.
— Чужих нету, сваток?
— Никого, сват, — Федор Огрехов поднялся с лавки, уступая гостю место и стараясь разгадать смысл необычного посещения. — Милости просим… Свадьбу не гуляли, а все-таки родня.
Бритяк снял картуз и вытер рушником лысину.
— Нынче такие порядки… Молодые сходятся и разводятся, не спросясь. Да я и не перечу, — добавил он с явной целью потрафить Огрехову. — Ефим с первой жил хорошо, с другой еще лучше.
И, перехватив беспокойный хозяйский взгляд, устремленный в окно на худую Степанову избу, заговорил о близкой косовице, о том, что где-то выбило градом хлеба.
Федор Огрехов ерзал от нетерпения по лавке.
— Ты, сват, не квитанцию ли завез? — спросил осторожно. — Надо думать, завозно на станции. С утра, почитай, уехал.
Бритяк, не отвечая, пошел к ведру с водой. Пил долго, гуркая кадыком, точно лошадь.
Он думал, как подступиться к главному… Перебирая в уме родословную Федора, искал зацепку.
В свое время Огреховы жили богато. Старик Лукьян с четырьмя сыновьями пахал шесть десятин да столько же обрабатывал людям исполу. Сам-пят ходил он в поле и на кулачный бой, и едва только вступал в драку, противная сторона обращалась в бегство.
Жить бы так долгие годы.
Но поссорились огреховские бабы, а за баб вступились мужья и тоже поссорились. Вспомнили, кого сколько ртов да кто на кого переработал… И вдруг, озверев, подрались. А через два дня стали делиться.
Нажитое разрывали на части. По старинному обычаю, хватались на саженном шесте, прижимая кулак к кулаку… И снова кидали жребий, обвиняя друг друга в мошенничестве.
— Вот, народил сынков… Прибить есть кому, — жаловался Лукьян, потерявший голову с этой семейкой.
— Четыре брата! Орда! Какая уж там жизнь! — ворчал Федор Огрехов. — Брат есть — сусед будет…
Получили каждый свою часть и сразу захирели. У всех теперь была нужда.
Лукьян ушел на старости лет в пастухи. Три младших сына подались на чужбину — искать лучшую жизнь. Один Федор рстался на прежнем корню. Он работал до упаду, и одолел-таки нужду, выбился в люди.
Бритяк уселся рядом с хозяином.
— Гляжу я на твою жизнь, сваточек, и диву даюсь, — в голосе его послышалась особая, проникновенная мягкость. — Человек ты хозяйственный, сам себе голова. Примерный мужик, если разобраться. А куда гнешь? Чьи худые ворота подпираешь своей широкой спиной?
— Все мы государственные, — уклончиво промолвил Огрехов, чувствуя, как душа заныла в нем, польщенная лаской Бритяка, и с новой силой запылала стародавняя мечта о богатстве..
Сейчас ему действительно казалось нелепым вести дела с бывшим пастухом Гранкиным и безлошадной солдаткой Матреной. Ведь сам Афанасий Емельяныч звал его в иной мир, в недоступый до сих пор мир знатных и могущественных людей, у которых ломились от хлеба амбары, стояли пятилетние одонья на гумне и в тайном подземелье лежали заветные кубышки с золотом.
В избу заскочила маленькая беловолосая девочка, в чистом, аккуратно заштопанном на локтях платьице из красной сарпинки. Она хотела что-то сказать отцу, но, увидав чужого, застыла у двери с раскрытым ртом.
— Тебе чего, Варька? — сердито спросил Огрехов. — Беги к Насте на луг холсты белить!
— Хлебуска, — чуть слышно шевельнула Варька оттопыренными губенками, — И Саньке дай, и Польке…
В другое время отец заругался бы. Но сейчас, чувствуя на себе пытливый взгляд Бритяка, молча взял с полки черную горбушку хлеба и сунул ребенку.
— Иди…
— Знаешь, — продолжал Афанасий Емельяныч, у побирушек сумки в дырьях, им кусков не накидаешься… О себе думать надо. Вон у тебя ребятишек целый ворох. Кому они дороги? Кто их пригреет, окромя отца родного? Никто!
— Это резон, — согласился Огрехов.
— Степка четыре года пропадал… А хоть бы и десять — тут без него скотина не падала, дети не мерли. Эдакому и с чертом кумиться можно. Потомственный каторжник, его дед Викула под плетьми околел… Придут белые генералы — он хвост в зубы — и нету его…
— Постой, сват, ты это к чему? — разостланным на столе денником Огрехов вытер со лба испарину. — Не морочь православного за ради Христа.
Бритяк приник жаркими губами к уху соседа:
— Сваточек… добра тебе желаю. Бери возишко-то! Пользуйся, все равно выгребут душегубы.
Огрехов поперхнулся… Отпрянул к двери и ударил ее с размаху ногой. У порога стоял пестрый петух, собираясь запеть. Хозяин остервенело погнался за ним, потом вытурил зачем-то из избы кошку, припер спиной дверь и только тогда взглянул на гостя. Губы его дрожали.
— Ты, сват… хлеб на станцию отвез?
— Вез… да не довез! Милее в гроб лечь!
— Моя личность общественная, — уже как-то нетвердо возразил Огрехов.
— Ехал задами. Никто навстречу не попадался. Дело чище снега…
— Комбед спросит квитанцию…
— Комед председателю сельсовета не начальство. Держись поважней! — прикрикнул Афанасий Емельяныч. — Шабаш, Лошадь на гумне затомилась — иди, ссыпай…
Бритяк дал еще один крюк и вернулся домой по главной улице, честь честью, щеголевато прогрохотав вдоль большака. Он оставил на гумне лошадь, не распрягая, пошел через двор в сени. Двор был старинный, с закутами вокруг и колодцем посредине. В колодце желтела вонючая жижа, которую отказывалась пить скотина.
Обычно по весне работники вывозят навоз в поле, но теперь о нем забыли. Во дворе образовалось кочковатое болото, от него поднималось удушливое испарение. Бритяк шагал, стараясь попасть на разбросанные кое-где для перехода камни.
