Лошади на лугу захрапели и запрыгали сразу всем табуном…
— Тпр-ру, черти! — Николка поднялся.
Вдалеке сверкнули две горящие точки, и животные бросились в сторону, оглашая луг гулким топотом.
— Волк! Волк! — одновременно вскрикнули Франц и Николка.
Степан скомандовал:
— А ну, вооружайтесь!
Выхватив из костра по паре искрящихся сучьев и размахивая ими, люди побежали за лошадьми. Где- то в темноте испуганно заржал жеребенок. Стук копыт уже слышался за Феколкиным оврагом.
— Бери левее, камрад, левее! — кричал Николка, зная, что нельзя в таких случаях отставать от табуна.
Снова сверкнули волчьи глаза, зверь ответил на человеческий голос угрожающим щелканьем клыков. Но люди с искрящимися головешками неслись по пятам. Приближалась деревня, лаяли, выскакивая на огороды, собаки. Волк со злости протяжно взвыл и ушел в хлеба.
Степан, Франц и Николка, мокрые от росы, собирали загнанных, порвавших путы лошадей. Не могли найти лишь Чалую. Удивительнее всего было то, что жеребенок ее пасся вместе с другими и нисколько не тревожился отсутствием матери.
— Пропала Чалая, — разводил руками мадьяр. — Пропала совсем — волки скушаль.
— И пусть! Отдыха от нее не видели. Только и знала, что по хлебам шастала, — хмурил веснушчатое переносье Николка.
Но Степан был иного мнения.
— Кобылу нужно найти, — говорил он, продолжая осматривать каждую впадинку. — Ведь это не ягненок и не цесарка. Ищите лучше! Малиновой шалью повисла на кустах заря. В траве, где с вечера пиликал коростель, алмазами блеснули и зажглись капли небесной влаги. Тряхнул гагачьим пухом зрелый одуванчик, зарозовела душистая гвоздика. В лиловом тумане утра золотой иглой скользнул первый луч восходящего солнца. Вот уже загудела трудолюбивая пчела, целуя умытые лепестки цветов, и веселым колокольчиком взвился в небо жаворонок. За Феколкиным оврагом дымили трубы Жердевки, орали петухи, мычало стадо. Николка присел на землю, вынимая из пятки колючку. Вдруг он встрепенулся. Где-то поблизости отфыркнулась лошадь. Но всюду чернелись только холмики глины и щебня над старыми каменоломнями. И тут мальчишку осенила догадка: не свалилась ли кобыла в яму? Он побежал, заглядывая в пещеры. Действительно, в одной из них стояла Чалая.
— Сюда, братка! Нашел! — громко звал Николка.—
И ноги, кажись, не поломала. Стоит, будто невеста!
— Аи, карашо! Аи, молодец Чалая, — обрадовался Франц.
Кобыла между тем продолжала что-то жевать. Она даже не повернула к ним морду. Николка присмотрелся.
— Рожь! — закричал он тонким голосом.
— Э? — не понял мадьяр.
Однако Степан уже спрыгнул на дно каменоломни и отнял у лошади прогрызенный мешок с зерном. Дальше, засыпанные щебнем и кусками дерна, лежали другие мешки. Кобыла потянулась было за новой порцией… Николка шлепнул ее по отвисшей губе:
— Не балуй!
Аринка нагнулась, узнавая добротные кули:
— Наши! Ей-богу, наши, из амбара!
— Теперь не ваши, — сказала Настя. — Отправим на станцию.
Она увидела, как Степан одобрительно кивнул головой, с которой сползала повязка, и теплый ветерок шевелил завитки кудрей.
Глава двадцати третья
Станцию осаждали провожающие. Бегали, кричали, суетились возле товарного состава деревенские активисты. Под вагонами гнулся и придирчиво стучал молотком блестящий от мазута железнодорожник.
Со стороны невидимого за бугром города показался дымок. Тяжелый паровоз прошипел мимо станции. На тендере сидели вооруженные красноармейцы. Паровоз остановился впереди эшелона. Длинный человек, в матросском бушлате и русских сапогах, спрыгнула полотно.
Народ заволновался, придвигаясь ближе… Узнали Октябрева.
Степан пошел навстречу председателю уездного исполкома. Кратко, по-военному, доложил:
— Эшелон готов к отправлению. Двадцать шесть вагонов с зерном, в остальных четырех — мука.
— Жердев! — сказал Октябрев уверенно, хотя Степан забыл себя назвать. — Рад познакомиться! Слышал о тебе много… Вот мандат. Учти, что ты везешь жизнь тысячам умирающим от голода рабочим и их семьям. Не задерживайся на остановках, требуй… Нельзя терять ни минуты. О саботажниках сообщай в Чека.
Степан вынул из кармана трубку, набил ее табаком. Он вспомнил о крушениях и бандитских налетах… Враг, злобясь, всеми силами и средствами мешал доставке хлеба в голодающую столицу.
— Ничего, товарищ Октябрев. Довезу.
Вдоль состава шли, рассаживаясь по тормозным площадкам, красноармейцы. Это был отряд для сопровождения драгоценного груза.
Машинист дал свисток.
С платформы замахали руками, закричали провожающие, напутствуя земляка.
— Ленина увидишь, расскажи ему, Степан, про наши дела, — протискивался Гранкин на своих обрубках сквозь толпу. — Хлеб, мол, есть, но брат приходится штыком. Выкладывай начистоту, без утайки.
— Степа, сахарину привези… Ребятишкам к чаю, — просила Матрена.
Рядом с Гранкиным и Матреной стояла Настя…
Уезжая, Степан почувствовал глубокую тоску расставания. Он задержал в своей руке теплую, доверчивую руку Насти.
«Какой я дурак, — подумал он с горьким упреком. — Мало, значит, мне прежнего урока…»
Поезд уже тронулся, громыхнув буферами, когда на платформу во весь дух вылетел запоздавший Николка. Он на ходу передал брату мешочек с провизией.
Степан кивал из кондукторской будки. Тихая, сладостная грусть ложилась на сердце. Сколько раз покидал он эти края! И всегда уносил в памяти каждую лощинку, каждый родной бугорок.
Колеса становились под уклон говорливей. Побежали волнистые ржаные поля, раскинутые по широким просторам деревни. В лугах паслись стада и дымились пастушеские костры.
Шумно пронесся встречный воинский. Свесив из теплушек ноги, пели под гармошку молодые красноармейцы. В походных стойлах жевали кони. На площадках под брезентом стояли пушки.
Мечтательный взгляд Степана провожал знакомые урочища, степные массивы с разноцветными полосками хлебов, редеющие от времени лесные дебри и ручьи в тенистых зарослях ивняка. Слева, пенясь и сияя зеркальной чистотой в изумрудных излучинах долины, неслась полноводная Сосна, перехваченная то здесь, то там затворнями мельничных плотин. Справа наперерез Сосне — аж под самый город — бежала по торфяным распадкам глубокая Низовка. И опять — холмы и увалы, пыльные дороги средь знойных равнин и студеные, искрящиеся на солнце ключи, обложенные голышами…
Вспомнились строки любимого поэта:
