Степан нахмурился. Ведь Пантюха-то, известный ярмарочный прасол, жил в Кириках. Значит, село было захвачено восстанием. Надо было сворачивать в сторону, пока не поздно. Однако он шел вперед, прижав ладонью нагрудный карман с ленинской директивой.
Из-за вала, поросшего крапивой, поднялся молодой парень. Под мышкой — дробовик. Рыжий чуб свесился на левый глаз.
— Эй, герой, по какому делу спешишь?
Степан, остановившись, молча нащупал рукоять нагана. Но лицо парня показалось ему знакомым.
Тот поправил свой буйный чуб. Не дождавшись ответа, пояснил:
— Ежели кулацкий агитатор — ворочай назад. На город не пойдем.
И в подтверждение слов, важно, не торопясь, взвел курок.
Радость наполнила сердце Степана. Он подбежал и обнял оторопевшеко парня.
— Оська! На парамоновском работали…
— Степан! — закричал Осип Суслов, показывая крупные белые зубы… — Родная мать не узнает… Борода, пиджак стариковский! Ты из города?
Степан кивнул, шаря по карманам. Он искал трубку.
— У меня там жена, — взгрустнул Осип, — по делам сельсовета уехала и застряла. Кто знает? Может, убили бандиты…
Степан отвел в сторону глаза. Вспомнилась молодая женщина в отряде Быстрова… Сказать? Решил не говорить; он и сам не представлял, куда она девалась.
— Наше общество вынесло приговор: не выступать! — рассказывал Осип, садясь на траву и вынимая пестрый кисет с табаком. — Кулачье приезжает агитировать, а мы их в погреб! Четырех уже замкнули. Нынче один на серой лошади прикатил, угрожать начал: «Возьмем город, придем село палить… Сам Клепиков такой указ дал». Едва ноги унес, угрожальщик. Попробуй, кинься! Нас тут, почитай, тысяча дворов. Ежели немец придет — и немцу баню устроим!
— И оружие есть? — осведомился Степан.
— Имеется. Пулемет у кулаков отобрали.
— А хлеб? Осип вздохнул.
— Хлеб, Степан, не трогали. Только что выбрали комбед, и пошла эта заваруха. Как тут быть?
— Веди меня к председателю комбеда. Осип засмеялся.
— Чего тебя водить? Ты сам пришел.
— Вот как! — Степан удивленно поднял брови. — Ну, Осип, собирай народ! От Ленина телеграмма получена.
Подавляя восстание, нельзя забывать о рабочих и деревенской бедноте. Хлеб — наше верное оружие. Открывай кулацкие амбары! Начинай с тех, которые ушли на город!
Глава пятидесятая
Вскоре Степан выехал верхом на станцию. В Кириках он побрился, снял пиджак и теперь был в одной белой вышитой рубашке, молодой и поздоровевший. Припекало солнце. Лошадь отбивалась от безотвязного роя слепней, мотала хвостом и головой. Высоко в лазоревом небе плавал серебристый ястреб, высматривая добычу. Притихли, угомонились птичьи хоры, чуя близость врага. Лишь могучей волной шумела и разливалась из края в край золотая нива.
Степан сорвал крупный ржаной колос, вышелушил спелые зерна, кинул в рот. Он вспомнил, что уже две ночи не спал, и почувствовал усталость. Там, где под насыпью проходили водосточные трубы, Степан делал минутные остановки и утолял жажду ключевой водой. Иногда ему хотелось тут же лечь и заснуть… Но это означало — погубить дело.
Еще издалека Степан увидел на подъездных путях станции большую толпу. Приближаясь, он заметил в центре сборища дрезину, с которой черноусый мужчина в военной гимнастерке выкрикивал:
— Именем всей повстанческой армии и ее командующего Клепикова объявляю вас мобилизованными. Не бойтесь, в город идти не придется. Там нынче управятся и без вас. На вашу долю выпала задача — не допустить к большевикам подкреплений. Я послан для руководства. Вот мандат штаба!
Он помахал над головой бумажкой и спрятал в карман. Затем вытер платком лоб, расправил внушительным жестом усы, как бы гипнотизируя недовольную толпу. — За такие дела по головке не погладят, — сказал кто-то со вздохом.
— Ослобони, слышь, косить время! — взмолился старческий голос из колыхнувшейся людской, гущи. — Видишь, как она, матушка, забелела! Семена уж отдает, скоро дождем посыплется! Ведь теперь день — год кормит!
Уполномоченный мятежного штаба снисходительно усмехнулся, показав золотой зуб. Но сразу посуровел, наблюдая непонятное движение в толпе.
— Я солдат, — крикнул он строго, — и подчиняюсь приказу… Что за шум? Смир-р-но! Я предупреждаю…
— Выстрел оборвал конец фразы. Черноусый схватился за карман, стараясь вытащить револьвер, но пошатнулся и упал с дрезины.
Народ кинулся врассыпную… Степан, пряча наган, успокоил: — Товарищи! Надо бить гадов на месте, чтобы они не портили нам жизнь. Кто здесь председатель комбеда?
Пока бегали за председателем, Степан разыскал перепуганного начальника станции.
— Приготовьте, товарищ, весь подвижной состав. Сейчас из села Кирики привезут хлеб для Москвы. Работами по исправлению пути займусь сам. Связь с губернией имеется? Соедините меня по телефону с бронепоездом.
Он говорил спокойно, веско. Понимал, что в трудностях и упорстве рождалась новая жизнь. Сердце его хранило слово вождя о классовой борьбе при переходе от капитализма к социализму, и Степан готов был перенести тысячи затруднений и совершить тысячи попыток, а затем, если надо, приступить к тысяча первой.
— И косить, значит, можно? — спросил, подходя к Степану, седенький низкорослый старик,
— А как же? Непременно косить! Не для того нам революция землю дала, чтоб хлеб на ней губить! Табачок-то есть, папаша?
— Натрясу.
Они закурили. Старику, видимо, хотелось еще что-то спросить, он не отходил. Ему нравился этот голубоглазый, простой и смелый, неизвестно откуда взявшийся человек.
«Стоим—ни живы, ни мертвы, — думал старик, — слушаем, значит, усатого… Ведь под обух толкает, собака! А тут тебе — трах! И нету ничего… Дай бог здоровья эдакому молодцу!»
Он побежал за Степаном к телеграфному аппарату и вдруг спросил:
— Ты, добрый человек, чей же будешь? Из нашенских или приезжий?
— Жердевский.
Старик подошел вплотную, заглянул Степану в глаза и тихо, боясь ошибиться, прошептал:
— Не Тимофея ли сынок?
— Он самый.
— По обличию узнал! — с гордостью крикнул старик. — Мы с Тимофеем хаживали в чужие края… Косили донским казакам сено, обжигали под Воронежом кирпич, копали руду на Урале…
— Дядя Кондрат!
Степан вспомнил далекую зимнюю ночь. В избе потрескивает неровное пламя лучины. Стекла запушены толстым слоем инея. В трубе свистит ветер. На полатях, скучившись возле матери, жмутся ребятишки и просят хлеба. Ильинишна слезает с полатей и делает вид, что ищет хлеб. Но эта нехитрая уловка — отвлечь голодную детвору — не удается.
На большаке скрипят сани, доносится конский топот, простуженные мужские голоса… Кто-то, хрустя по тугому насту, бежит к избе. Вот он уже барабанит в дверь:
