Степан слушал, шагая по кабинету точно так же, как недавно прохаживался Октябрев. Он то и дело вынимал из кармана трубку и табак, но забывал о них и прятал обратно.
— Ты когда едешь, Павел Михалыч? — спросил он, остановившись.
— Завтра. Мой бронепоезд в Курске пополняет боезапас.
— В таком случае — слетаем в коммуну. Я хочу показать тебе ростки новой жизни, которую нам придется защищать. Сию минуту попрошу оседлать коней.
Через полчаса они были уже за городом. Лошади шуршали копытами по сыпучим снежным островкам, уцелевшим среди раскисшего чернозема. На подсыхающую обочину большака спустилась из сверкающей небесной синевы дружная стайка скворцов — вестников весны.
«Прилетел скворец — и зиме конец», — думал Степан, желая вернуть себе прежнее настроение, однако щемящая грусть крепко легла на сердце.
Между тем Октябрев, засунув длинные ноги в стремена, с видимым удовольствием наслаждался прогулкой. Он даже непрочь был подшутить над такими вещами, о которых всегда говорил серьезно.
— Итак, дружище, обошли нас с тобой Клепиков и Гагарин. Придется снова ставить силки для этих зверей.
— А Ефима Бритяка ты не считаешь? — промолвил Степан, не поднимая головы.
— Речь идет о тех, кто выскочил из-за решетки. Виню себя в том, что не прикончил Клепикова своей властью, как подсказывало мне человеческое здравомыслие. Тогда и Гагарину не за что было бы зацепиться.
— Зацепка у них наверху, Павел Михалыч. Я писал насчет одного типа — губернского юриста Енушкевича, — и за него было взялись, а в Наркомюсте все замяли. Видать, не мало еще притаилось гадов за лакированными столами учреждений. Тут, брат, и воюй и оглядывайся, чтобы не получить нож в спину.
Они поравнялись с лесом, где погиб военком Быстрое. Октябрев хотел взглянуть на могилу товарища, но дорога в ту сторону походила на топкое болото. Путники молча обнажили головы и долго ехали, опустив поводья, должно быть, вспоминая встречи с Иваном Быстровым,
Наконец в розоватом тумане показалась и Жердевка… Степан сразу выпрямился в седле. В светлых глазах ожил веселый блеск.
— Ты не знаком с моими стариками, Павел Михалыч?
— Понаслышке. Говорят, твой отец партизанил в августовские дни.
— Был такой случай, отличился, — с гордостью подтвердил Степан. — Так завернем на минуточку, а потом уж в коммуну.
Ильинишна и Тимофей встретили гостей с таким радушием и хлопотливой суетой, какие только возможны в русской семье. Друзей Степана они всегда принимали, как родных, ибо жизнь его протекала вне дома и кто-то должен был там, по их понятиям, заботиться о нем. Мать, следуя обычаям старины, не раз принималась расспрашивать Октябрева: кто он, откуда, где родители… Отец под столом наступал ей на ноги, косил мохнатой сединой бровей.
«Эка дура, нашла о чем толковать! — досадовал Тимофей. — Знать, совсем забыла, что это сын Рукавицына. Не время теперь о таких тузах поминать!»
Октябрев все чувствовал и замечал, и левая щека его подергивалась, хотя в разговоре он ничем не выдал своего раздражения.
— Ну, что, дядя Тимоха, — спрашивал он, — полегчала жизнь? Или рано судить, поглядеть еще надо?
Тимофей тряхнул серебряными кудрями.
— Судить можно, Павел Михалыч. Иная у нас теперь жизнь, совсем не похожа на прежнюю. Первый год
мы, бедняки, хлеб досыта едим, в ноги мироедам не кланяемся. И опять же, озимь до чего хорошая из-под снега обнажилась!
— Всю паровую землю засеяли?
— Одни рубежи остались.
— А кулаки шипят? Науськивают на Советскую власть?
— У волка, понятно, одна думка: овцу ободрать! Да это каждому известно. Притом же сила их не та. Отнял народ силу кулацкую. Возьмите Афонюшку Бритяка! Куда он годится против общества? А ведь раньше ворочал делами, и сам черт ему кадило раздувал.
Попрощавшись с Жердевыми, Октябрев вышел из избы первым и посмотрел на двор Бритяка, где ограбили когда-то Рукавицына. Странные мысли и чувства овладели им: здесь совершился поворот его судьбы. Октябрев сильно дрогнул левой щекой, поднялся в седло и выравнял коня голова к голове со Степановым.
— Ничего старики? — улыбнулся Степан.
— Добрые они у тебя, — промолвил Октябрев с тихим вздохом.
К бывшей гагаринской усадьбе подъехали они со стороны пруда, где красовались в своих ранних нарядах сизые вербы и через плотину с оживленным шумом падала вешняя вода. Отсюда особенно пышно выглядела белая колоннада барских хором, у подножия которых набирали соки шаровидные кусты жасмина, колючие розы и краса весны — сирень.
С горы покатился, громко лая, бурый грудастый пес; за ним вывалила на дорогу шумная ватага детворы и остановилась перед всадниками.
— Папочка! Папочка! — радостно закричал белокурый мальчик в аккуратном пиджачке из домотканого сукна. Разогнавшись, он ловко вскарабкался по стремени к Степану на седло и победным взглядом окинул стоявших на дороге детишек.
— Молодец, Петя, пойдешь в кавалерию, — похвалил Степан, обняв малыша, и оглянулся на Октябрева — Узнаешь быстровскую породу, Павел Михалыч?
— Неужели? — тронутый какими-то воспоминаниями, взволнованно отозвался Октябрев.
Он нагнулся и взял к себе на седло бойкую девочку, стоявшую впереди других и не спускавшую с него синих глаз. Сказал, усаживая поудобнее:
— А ты, красавица, чья будешь? Девочка шмыгнула носом:
— Варька Огрехова! Мы тута живем с тетей Матреной, а тетя Настя — на парниках, у нас огурчики зацвели, а Буланку дядя Кондрат повел ковать, у нее копыто треснуло, а Николка обещал привезти из города книжку…
— Давай, давай, — поощрял Степан, — вводи нас, Варька, в курс событий.
Через пять минут они уже точно знали, кто из коммунаров где находится и чем занят, и какие новости произошли за неделю, и что еще не готово для сева, и когда собирается родить тетя Нюра — Осипова жена.
— Вот это, прямо скажу, информатор! — изумился Октябрев.
Привязав лошадей возле каретного сарая, Степан и Октябрев намеревались идти к парникам, но у садовой калитки показалась Настя. Быть может, ее привлекли крики детей, лай собаки или, как всегда, подсказало сердце…
— Не ждала? — заговорил Степан издали, стараясь не высказать перед женой происшедшей в нем перемены, — Знакомься, Павел Михалыч, с моей хозяюшкой.
Октябрев протянул руку:
— Мы знакомы, если помните…
— Да, помню, — Настя приветливо улыбнулась ему, но тотчас перевела взгляд на мужа и побледнела… По едва уловимой грусти в его глазах она догадалась о близкой разлуке.
Глава двадцать седьмая
Чувство страха перед неминуемой разлукой, зародившееся, в сердце Насти, не оставляло ее теперь ни на минуту. Так ласточка вьется и жалобно кричит в часы предгрозья, когда природа еще дышит миром и
