покоем.
Настя вынуждена была занимать гостя, показывать ему хозяйство. И глаза ее опускались при встрече с глазами мужа: она боялась выдать раньше времени свой страх и нарушить молодую, ровно катившуюся жизнь.
За ужином Октябрев тронул локтем Степана.
— Послушай, дружище. Ты вполне осознал то дело, которое заварил здесь? Ведь отсюда можно смотреть далеко! Какая в сущности перспектива у крестьянина? Неужели опять драки на меже, ежегодный передел земли по системе жеребьевки, выманиванием загонов, обработка исполу, рост нового кулачества из числа хитрых, расторопных мужиков?
— Эх, Павел Михалыч, — вздохнул Степан, — вот спроси Настю, сколько думано-передумано! Конечно, я не сразу увидел в создании коммуны прямую и верную дорогу к бесклассовому обществу. В дальнейшем, быть может, форма появится иная… Ну, вроде кооперации, что ли. А принцип? Принцип коллективной собственности на землю, на скот, на хозяйственные постройки — самый правильный и законный.
Он развивал свою мысль, тщательно отбирая слова, и Октябрев убеждался, что стопы книг неспроста громоздятся в кабинете Степана. Очевидно, минувшую зиму Жердев сумел хорошо использовать.
«Вот, — думал Октябрев, — ему ничто не помешало оставить отчий дом и связать свою судьбу с обветшалой судьбой бедняков. Великая идея Ленина дошла до его Сердца.
И, невольно сравнивая себя со Степаном, он мрачнел лицом.
Настя потчевала гостей, успевая все предусмотреть и ничего не упустить, поддерживала беседу уместным словом, ласковой улыбкой. Казалось, никуда она не спешит. А на самом деле ей не терпелось скорее покончить с ужином. Она покормила и уложила спать детей, приготовила в другой комнате постель для Октябрева.
«Господи, да что это со мною? — недоумевала Настя. — Ведь с ума схожу, света белого не вижу… А какая тому причина? Хоть бы услышать от него словечко…»
После ужина, оставшись наедине с мужем, она совершенно растеряла мысли и долго не могла лечь в постель, убирая со стола посуду, перекладывая для чего-то с места на место выстиранное белье.
— Ты скоро? — спросил Степан. Он лежал задумавшись.
— Сейчас. — Настя приоткрыла форточку, подставила под холодную струю воздуха горячее лицо. — Знаешь, Степа, день прибывает, а с делами к вечеру никак не управиться. Мне кажется, дай нам все двадцать четыре часа — и тех не хватит.
— А ты не кидайся на каждое дело сама. Народ здесь дружный, работящий; не обижай никого, не перехватывай у людей инициативу.
— Обиды пока не слышно.
— Такую тихую вещь, как обиду, не сразу обнаружишь, — сказал Степан, подвигаясь к стене и освобождая место для жены.
Настя затушила свет и присела на край постели. Распустив свои дивные волосы по плечам, молчала. За окном сияла полная луна, узорами заячьих следов раскинулись звезды; из сада тянуло духмяной свежестью распускающихся почек. Ночной сторож прошел возле дома, оступаясь в лужи, посвистал собаку и заговорил с ней, коротая время.
— Вот видишь, Настя, — приподнялся Степан и взял руку жены, — ждал я Октябрева, чтобы освободиться в исполкоме… а тут война! Павел Михалыч завтра едет в часть, и мне надо собираться.
— Тебе? — Настя повернулась к нему, и он увидел в темноте глаза, полные ужаса и мольбы. — Это уже решено, Степа?
— Да, решено.
Степан сжал маленькую, беспомощную руку Насти. Но теперь главное было сказано. Он готовился к этому с того момента, как понял из сообщения Октябрева, что народу предстоит вынести самое тяжкое испытание.
— Понимаешь, Настя, для меня нет ничего дороже вот этой жердевской тишины, — словно оправдываясь, заговорил Степан. — Я рассчитывал через несколько дней пахать землю. Весна выпала ранняя, теплая. А надо идти… Да, идти навстречу врагу, если не хочешь увидеть его у дверей родного дома!
— Да я ничего, — почти беззвучно, одним дыханием отозвалась Настя.
Она поднялась, накрыла получше одеялом ноги мужа и снова седа.
— Объявлена мобилизация, — продолжал Степан, — партия призывает нас на фронт. И мне и Осипу туда дорога. Придется вам, женщинам, с малыми детьми и стариками здесь управляться.
— Осип давно бы добровольцем ушел, да жена у него на сносях. Сколько раз уж говорил, отпрашивался: «Не могу я сидеть тыловой крысой, стыдоба замучила!»
— Он такой! — Степан с облегчением рассмеялся. — Мы с ним побывали в разных переделках. Лихой парень!
На дворе запел петух. Луна скрылась за дубовой рощей, стало темнее. Где-то неподалеку, очевидно в Жердевке, доигрывала заревальная гармонь. Чуть слышно, как стон, доходила сюда девичья песня.
«Небось Аринка гуляет», — подумала Настя, вспоминая угрозу дочери Бритяка, казавшуюся ей сейчас жалкой и пустой.
Молчали, чувствуя дыхание друг друга. Степан хотел сказать что-то о Ефиме, предостеречь… Но побоялся оскорбить жену недоверием или внушить ей тревогу. Он решил, наконец, закурить, поднялся, отыскивая на стуле, придвинутом к постели, трубку. Нашел, подсыпал табаку и, уловив за ситцевой занавеской ровное, безмятежное дыхание детишек, опустил руку с незажженной спичкой.
— Трудно тебе, Настя, придется…
— Что обо мне толковать! Хлеб посеем и уберем — силы довольно. Себя-то береги, Степа!
Настя говорила первые попавшиеся слова. Не поднимала на мужа глаз, стараясь не выдать обжигающей сердце боли. А в голове билась одна страшная мысль:
«Я не увижу его больше никогда…»
Наступил рассвет, в форточку потянуло утренней свежестью, по дому заходили проснувшиеся люди, а Степан и Настя так и не успели наговориться.
На следующий день, после отъезда Октябрева, Степан сдал дела своему заместителю и получил назначение на Южный фронт.
Глава двадцать восьмая
В разбитое окно лесной сторожки заглядывала зеленая ветка боярышника. Бодрящие запахи ландыша и незабудок струились в голубизне росистого утра. Легкие испарения поднимались с лужайки навстречу солнцу, купавшемуся в необозримых глубинах небес. К пению ранних птиц присоединялись все новые и новые голоса пробуждавшегося мира пернатых, а над лесом и окружающими полями плыл далекий церковный благовест. Так начался воскресный день.
Седой благообразный старик остановился среди деревьев, прислушался и, сняв картуз, осенил себя широким крестом. Оглянувшись по сторонам, бесшумно направился к сторожке.
«Никого нет». — Он уставился молочно-синими немигающими бельмами на давно опустевшее помещение.
Затем вошел через порог, сел на лавку. Пригладил рукой сивые волосы, расстегнул черный, грубого сукна пиджак, вздохнул. От безделья смахнул со стола прошлогодние дубовые листья и куски раздробленного стекла. Видимо, он был раздражен чем-то и с каждой минутой проявлял все больше признаки нетерпения.
Вдруг совсем близко фыркнула лошадь, зашуршали по молодой траве копыта. И не успел старик выглянуть в окно, как позади него скрипнула половица: прискакавший человек уже стоял в помещении.
— Рад вас видеть, Потап Федорович! Живы и здоровы?
— Живу, слава богу. А вот за твой приезд, Николай Петрович, опасался. Слышал я, что многие
