поднял над головой и тряс, приговаривая, что вытряхнет из него все формулы. Зрители и возмущались и восхищались одновременно, разделившись на два лагеря болельщиков.
Отари подошел, раздвинул зрителей и сказал:
– Поставь мальчика на место.
Толик опустил будущего ученого на землю, взглянул на низкорослую округлую фигуру Отари, усмехнулся:
– Иди, отец, кушай, иначе похудеешь.
Болельщики довольно хохотнули.
– Ты сильный парень. Уважаю, – сказал Отари, подхватил Толика за плечи, раскрутил, швырнул в кусты и, уже милицейским голосом, сказал:
– Поди сюда!
Толик вылез из кустов оглушенный, покачиваясь.
– Ты, Толик Зинич, – Отари ткнул его коротким пальцем в грудь, – запомни: в следующий раз я тебя зашвырну в камеру. Ты понял, – в голосе его звучало утверждение. – Громко скажи, чтобы люди слышали: «Я все понял, Отари Георгиевич, больше не буду».
Толик слово данное держал, никогда, ни при каких обстоятельствах силу молодецкую больше не демонстрировал. С женщинами – дело другое, так то было не хулиганство, а услуги, можно сказать, работа. А за работу полагается платить. Попадались недогадливые либо стеснительные, у таких он деньги «занимал», зная, что такого рода деятельность уголовным кодексом не предусмотрена.
За два года Толик забыл особняк, огороженный высоким забором, узнал, что золотозубого седого хозяина выгнали из партии и в бывшем «заповеднике» теперь какая-то школа по усовершенствованию. Ностальгия не мучила, жил днем сегодняшним.
Зимой эти дни были скучнее и беднее. Отдыхающие, в основном люди пожилые и серьезные, на Толика внимания почти не обращали. Женщины приезжали и в подходящем возрасте, лет сорока с небольшим, и развлечься они были не прочь, одно плохо – деньги у зимнего контингента отсутствовали. Толик убедился: можно какие угодно порядки заводить, менять начальников, тасовать подчиненных, а человек с деньгами получит номер в гостинице или путевку в санаторий и поздней весной, и ранней осенью, а безденежный прибудет с декабря по март.
В феврале, когда Толик изнывал от тоски и безденежья (откладывать на черный день он так и не научился, все заработанное в сезон он спускал с дружками самое позднее в январе), в кафе к нему за столик подсел неизвестный пожилой мужчина.
– Здравствуй, Толик, – сказал он, осторожно слизывая с ложки жидкую сметану. – Как живешь?
Толик взглянул на незнакомца безразлично, даже не пытаясь его вспомнить. Какой прок от человека, прихлебывающего кислую разбавленную сметану в дрянном кафе?
– Спасибо.
Незнакомец согласно кивнул, будто получил подробный, исчерпывающий ответ, сказал:
– Пойдем в ресторан, пообедаем.
Толик не шелохнулся. Случай, когда у приглашающего в конце обеда не оказывается денег, не так уж редок. Со старого прилизанного хмыря, которому, возможно, опохмелиться не на что, взятки гладки, а с него, Толика Зинича, официантка всегда получит.
– Выиграли, отец, по лотерее?
– Занял в кассе взаимопомощи. – Незнакомец достал из кармана несколько мятых сторублевок. – Меня зовут Иваном Ивановичем.
Через час Толик ел настоящий шашлык по-карски, обсасывая нежные ребрышки, запивал марочным коньяком – последнее разрешал себе крайне редко, сегодня же позволил, уж больно настроение сложилось паршивое. Он поглядывал на пожилого гостя с любопытством, пытался его вспомнить, однако безуспешно, понял лишь, что человек не курортник, а из прошлого «заповедника». Иван Иванович был невысок, сутул, в массивных очках, седые волосы почти прикрывали невысокий лоб. Ходил тяжело, опираясь на дорогую инкрустированную палку.
«Как же я его с такой приметной внешностью не запомнил?» – удивился Толик, не подозревая, что ни внешность, ни имя в данной ситуации не играют никакой роли.
Иван Иванович молчал, пил боржоми, а когда Толик принялся за кофе, сказал:
– Знаешь, Толик, какова первейшая заповедь там? – Он махнул рукой, и Толик заметил на его запястье бледную татуировку. – Не у капиталистов, упаси меня Боже, а в зоне, где тоже люди живут. Она проста: никого не бойся, ни у кого не проси и никому не верь.
Одновременно с татуировкой Толик отметил и тягучую блатную манеру говорить. Подделываясь и желая показать свою осведомленность, он ответил:
– Не ведаю, та жизнь ко мне никаким краем.
– Степаныч, помнишь его, тоже так полагал, так уже год под следствием, скоро суд. Если под вышку не подведут, у него «в особо крупных размерах» и иные дела, срок определят предельный. Там родного и захоронят: возраст, здоровье – пятнадцать лет не вытянет. Ты, Толик, молодой, крепкий, тебе куда как легче.
Толик, хотя и не знал за собой ничего, вспотел.
– Жаль Степаныча, по мне, он вполне приличный мужик.
– Считалось, приличный, но по старым правилам, а судить его станут по новым.
– Жаль, – повторил Толик, – только мне это ни к чему.
– Думаешь? – Иван Иванович снял очки, потер переносицу. – А девочка, что три года тому из чердачного окна выбросилась? Уголовное дело в сейфе прокуратуры пылится, так достанут папочку, пыль стряхнут.
– Я при чем? С девчонкой один из гостей занимался. – Толик облегченно вздохнул, выпил коньяка.
– А привез девочку кто? Опять же – Толик, и на второй этаж ты ее, пьяную, отнес и дверь комнаты снаружи запер. Содельник ты, Толик, годов так от пяти до десяти определят.
– Слушай, папаша, чего ты хочешь? С меня взять нечего, нету у меня ничего!
– Две руки, две ноги, мозги починим, человек получится. А человек в нашем многотрудном деле всегда сгодится.
Иван Иванович подозвал официантку, заказал еще коньяка, пока не принесли, молчал, давая Толику до конца осознать ситуацию.
– Ну, со знакомством, Толик. – Он разлил по рюмкам, чокнулся и выпил. – Я тебе буду на время заместо Степаныча, только строже.
– У тебя особняк, «Чайка»?
– У меня, Толик, голова, – ответил очень серьезно новый хозяин. – Дом, машину, золотишко отобрать можно, голову – нельзя. Жизнь отнять можно, но я ее буду защищать.
Не слова, не серьезность Ивана Ивановича добили Толика окончательно, а деловое спокойствие и равнодушие, будто говорит человек не о себе и не о жизни, а толкует о соседе, который поутру на рыбалку собрался, сейчас снасть готовит.
– И что я? – обреченно спросил Толик.
– Пока малое. – Иван Иванович протянул конверт. – В марте в «Приморской» пара влюбленных поселится, к ним еще один подгребет, пригляди за ними, познакомься. Я тебе звонить буду. – Он встал и, тяжело опираясь на массивную палку, двинулся к выходу.
«Телефон даже не спросил», – никчемно подумал Толик. Открыл конверт, вынул из него фотографии Майи, Артеменко, Кружнева и тысячу рублей.
Ожидание
Около восьми вечера Гуров лежал в своем номере, мучился головной болью, жалел себя и по привычке философствовал. Так, слегка только, поверху. По-настоящему, активно думать не хотелось. В оправдание своей бездеятельности он вспомнил слышанную давным-давно фразу: сыщик, который не умеет ждать, может спокойно переквалифицироваться в велосипедиста. Почему именно в велосипедиста, он не помнил, какие-то объяснения тогда приводились.
«Я начал работать в розыске сразу после университета, в неполных двадцать три, сейчас мне тридцать семь, прошло почти пятнадцать лет. Много это или мало? Я был худ, голубоглаз, восторженно-наивен, краснел в самые неподходящие моменты, оценивая тот или иной поступок, любил задавать простенький
