мужеству».
Он вернулся в коридор и взял из ниши одну из горящих ламп.
В неверном свете лампы Олдвин наконец сумел рассмотреть то, что находилось за незримой сетью- паутиной. Вдоль стен стояли большие сундуки с закрытыми крышками. Сверху, на крышках, находились ларцы из резной пожелтевшей кости.
— Неужели это то, о чем я думаю? — прошептал Олдвин.
Он поднял лампу высоко над головой и осветил коридор. Насколько видел глаз, повсюду открывалась одна и та же картина: сундуки и ларцы, сундуки и ларцы… Они исчезали в бесконечности.
Олдвин подошел к одному из ларцов и отбросил крышку. Она легко открылась, и в свете огня перед бритунцем заиграли всеми цветами драгоценные камни, золото и серебро. Здесь были украшения из жемчуга и перламутра, из рубинов и бриллиантов; массивные браслеты из чистого золота, серебряные подвески с бирюзовой инкрустацией, наборные пояса, кинжалы с узорными рукоятками…
Олдвин очутился в королевской сокровищнице.
Он почувствовал, что задыхается. Ему стало трудно дышать, и он вынужден был сесть на пол и поставить рядом с собой лампу.
Несметные богатства окружали его со всех сторон. Удивительное дело! Олдвин всю жизнь считал себя истинным ученым, философом и исследователем, человеком, которому гораздо важнее докопаться до истины, нежели разбогатеть. Он воображал себя свободным от алчности. Он с насмешкой взирал на людей, которые тратили столько сил и времени на то, чтобы разбогатеть. «Жалкие ничтожества! — думал Олдвин, наблюдая за каким-нибудь из таких старателей. — На что они расходуют свои дни? На то, чтобы завладеть деньгами, которые в конце концов достанутся их наследникам и будут спущены за игрой в кости или на продажных женщин!»
Да, до сих пор Олдвин считал, что сам он — другой породы. Но сейчас он понял: дело было только в количестве сокровищ. Олдвин никогда не видел возможности разбогатеть по-настоящему. О да, он не желал разменивать свою жизнь на крохи богатства, но сейчас, очутившись перед лицом по-настоящему несметных сокровищ, Олдвин вынужден был признать: он — такой же, как и те, кого он презирал.
Он еще раз посмотрел вперед. Сундуки, доверху набитые сокровищами, уходили в бесконечность. Длинные ряды сундуков.
Слушая рассказы о том, что королева якобы живет тысячу зим, Олдвин сильно сомневался в этом. Наблюдая за таинственными воинами королевы, разглядывая ее подземный дворец, даже сведя знакомство с чудовищем, которое ей служило, охраняя подступы к ее владениям, Олдвин вынужденно признавал могущество Гуайрэ. Но только сейчас, увидев, сколько добра она успела приобрести, Олдвин по-настоящему поверил в реальность всего происходящего.
Да, грабежи не прекращались на протяжении тысячи зим. И королева, несомненно, оставляла в своей сокровищнице только самое лучшее.
«Нужно успокоиться, — подумал Олдвин, тяжело дыша. Он провел рукой по лбу, вытирая пот. — Нужно привести себя в чувство. Нельзя так раскисать! Я погибну, если не разработаю ясный и однозначный план и не буду следовать этому плану с твердокаменной несогбенностью».
Он несколько раз вдохнул и выдохнул, произнося молитвы богу Белу — покровителю всех воров. Никогда прежде почтенный Олдвин не обращался к Белу, но — лучше поздно, чем никогда! Воры, чьи нравы и обычаи Олдвин исследовал в родной Бритунии, уверяли его, что этот шемитский по происхождению бог всегда помогает.
— О великий Бел, я хочу взять немного сокровищ из этой коллекции, — вслух произнес Олдвин. — Я рассказываю тебе о своем плане для того,
чтобы ты помог мне следовать ему с твердокаменной несогбенностью. Я должен разбогатеть. Я хочу взять два ларца. Этого хватит, чтобы… — Он помолчал и поправился: — Нет, я хочу взять три ларца. Этого точно хватит…
Новая пауза. Олдвин снова поднял лампу и посветил себе. Бесконечные ряды сундуков тянулись сквозь стены, их содержимое, казалось, безмолвно взывало к Олдвину. Он почти физически ощущал, как давит на него собранное здесь богатство, и хотелось взвалить на себя как можно больше сладкого бремени.
— Погоди, погоди, — пробормотал Олдвин. — Есть ведь еще Конан, мой спутник… Погоди, Бел, я еще не определился окончательно… Не могу же я забрать себе три ларца, набитых драгоценностями, и совершенно не подумать о моем товарище? Нет, нет… Решено. Я беру шесть ларцов. Три мне и три киммерийцу. Или нет…
Он еще раз вздохнул. Пот стекал по его лицу ручьями, его трясло, как в лихорадке.
— Что со мной происходит? — прошептал Олдвин. — О чем я думаю, что говорю? Я нахожусь глубоко под землей, во дворце, затерянном среди пустыни и окруженном зыбучими песками… Даже если я заберу сейчас отсюда шесть или десять ларцов (да, десять было бы лучше всего!) — как я выберусь на поверхность? Как вернусь в цивилизованный мир? Боги, что мне делать?
Он закрыл лицо руками и заплакал, совершенно безутешный, окруженный морем сокровищ, которые, казалось, взирали на него с полным равнодушием к его душевным мукам.
— Я так долго ждала, — прошептал сладкий женский голос в ухо киммерийца. — Если бы ты знал, как одинока я здесь, в этом дворце! Я живу словно в заточении… Я, повелительница, чувствую себя пленницей!
Конан молча ласкал ее, ощущая тепло ее бархатистой кожи под тончайшими одеждами.
— Я пленница моего одиночества, — задыхаясь, говорила Гуайрэ. — Я королева, повелительница… Никто из моих воинов не смеет прикасаться ко мне! Я не дозволяю им этого. Они не имеют права даже смотреть мне в лицо. Когда я прихожу, они падают ниц и смотрят в землю… Но я — женщина, я — живая, я нуждаюсь в мужской любви. И ты, прекрасный, сильный чужак, — ты дашь мне то, без чего я умру…
Конан тихо засмеялся и привлек ее к своей широкой груди.
— Дорогая моя, ни одна женщина не уходила от меня разочарованной. И ни одна не получала отказа, если только не была злой и уродливой.
— Я не зла и не уродлива? — спросила Гуайрэ, совсем по-детски выпячивая губы. — Я ведь нравлюсь тебе?
— Да, — сказал Конан просто. — Ты красива и желанна.
— Идем.
Она схватила его за руку и потащила за собой. Он, наполовину забавляясь, последовал за ней. Только теперь Конан увидел, что королева вышла к нему босая. Ее узкие розовые пятки мелькали из-под белоснежного шелкового подола.
— Я не ношу обуви, — сказала Гуайрэ, как будто прочитав его мысли. — Быть босой — быть царственной. Я не страшусь обжечься о раскаленные пески моей пустыни. Обнаженная кожа — вот моя королевская обувь!
Как ни был Конан захвачен этим неожиданным приключением, он все же не забывал осматриваться по сторонам. Ровный золотой свет заливал комнату, ее потолок и стены украшала все та же знакомая резьба, и причудливая игра света и тени делала таинственные фигуры живыми.
Неожиданно киммерийцу показалось, что, хоть они с королевой и шли вперед очень быстро, почти бежали, на самом деле они оставались на одном и том же месте. Узоры не менялись, прежними были и другие детали, например, канделябры и ниши с вазами.
Желая проверить свою догадку, Конан обернулся, чтобы взглянуть на свечу, зажженную возле порога. Но он был разочарован: свеча действительно обнаружилась там, где помнил ее киммериец, возле хрустальной двери, — но теперь она находилась в невообразимой дали, словно бы отодвинувшаяся от него на десятки полетов стрелы. Ее трепетный огонек все же был хорошо различим — он превратился в крохотную, ослепительную красную точку.
Внезапно королева остановилась и хлопнула в ладоши. Конан едва не споткнулся о выросшее перед ними ложе.
Это была гигантская кровать с рамой из черного дерева. Из черного дерева были вырезаны и ножки кровати — четыре оскаленных рычащих льва с разметавшейся гривой. Каждая прядка львиной гривы была,
