И едва он выговорил эти слова, как лихорадочное состояние отпустило его. Теперь он вполне ясно различал окружающую обстановку, видел Конана, со скрещенными ногами сидевшего на второй кровати. В голове прояснилось. Все, о чем он думал раньше, предстало Олдвину непростительной глупостью.
— Я набрел на нее случайно, во время своей прогулки по здешним коридорам, — рассказал Олдвин. — Если то, что я увидел, не было обманом зрения, то… В общем, там очень много.
— Еще бы! — воскликнул Конан, блеснув синими глазами. — Они ведь занимались разбоем на протяжении нескольких сотен зим.
— Полагаете, мы сможем завладеть хотя бы толикой… — начал было Олдвин, мысленно проклиная себя за то, что возвращается к прежней теме. Он уже знал, что раздумья об этом чреваты бредом и лихорадкой.
— Полагаю, сперва нам следует понять, каким путем мы будем выбираться отсюда, — спокойно ответил Конан. — Ну а когда главное станет нам ясно, найдется время поразмыслить и о второстепенном.
— Расскажите об аудиенции у ее величества, — спохватился Олдвин. За всеми этими переживаниями он совершенно упустил из виду, что Конан побывал в личных апартаментах королевы и имел с нею личную беседу. — Какова она?
— Гуайрэ? — Конан усмехнулся. — Очень горяча в постели, вот что я вам скажу, приятель. Хороша необыкновенно. И кожа у нее бархатистая, а волосы пахнут какими-то удивительными благовониями — я таких ни на одном базаре не встречал.
Олдвин так и подпрыгнул, едва не свалившись при этом на пол.
— Уж не хотите ли вы сказать, что занимались с королевой… с ее величеством…
— Именно, — подтвердил Конан. — Мы неплохо провели время. Знавал я многих девчонок, но Гуайрэ почти всем им не чета. Впрочем, чему я удивляюсь! Если ей действительно больше тысячи зим, у нее было время соскучиться по мужской ласке.
— Проклятье, Конан, — сказал, помолчав, Олдвин, — вы сейчас просто отвратительны. Образец самодовольства и дурного вкуса.
— Если бы вы видели Гуайрэ, вам не пришло бы и в мысли говорить о дурном вкусе. Она прекрасна, — заявил киммериец. — Она кое о чем меня просила… Видите ли, при ее дворе сейчас существует довольно сильная оппозиция. Да, да, в этом трудно поверить, но в окружении Гуайрэ есть люди, которым не нравится жить в замкнутом пространстве. Кажется, мы об этом краем уха уже слышали… Королева просила меня встать на ее сторону и помочь ей в решающей битве. А она предполагает, что скоро все подспудные течения и тайное недовольство выйдут на поверхность и обретут то, что в вашей Академии назвали бы «материальным воплощением». Короче говоря, она боится бунта своих приближенных и просит нас защитить ее.
— И что вы решили? — осторожно поинтересовался Олдвин.
— Я еще ничего не решил, — ответил Конан. — Лично я считаю, что всем этим господам лучше бы сидеть в своих песках посреди пустыни и не распространяться по всему свету. Эта изоляция на пользу не только Гуайрэ, но и жителям соседних держав.
— Да, да, — закивал Олдвин, — вы абсолютно правы… Но мне совершенно не нравится, что нас втягивают в какие-то придворные интриги. Есть в этом что-то нехорошее. Нездоровое. Сплетни, тайные переговоры, подозрения, «у стен есть уши» — и все такое… По-моему, это недостойно.
— Скажите просто, что боитесь, — фыркнул Конан.
— Почему бы и нет? — Олдвин поднял брови. — Не вижу ничего зазорного в том, чтобы бояться придворных интриг. Выиграть в этой игре трудно, а мы к тому же плохо разбираемся в обстановке и совсем не знакомы с действующими лицами.
— Кстати, различить друзей и врагов будет очень просто, — сказал Конан. — Интимные приближенные Гуайрэ — золотоволосы, как и она. Они поддерживают королеву во всем. Черноволосые почти все желают выйти за пределы маленького королевства и
захватить пару соседних областей… Впрочем, это не означает, что возможны исключения.
— Вот видите! — разволновался Олдвин. — Мы должны действовать как можно более осмотрительно.
— Именно, — Конан широко зевнул. — А сейчас, коль скоро других дел у нас с вами нет, я бы поспал. Устал, знаете ли. Утомился, выполняя свой дипломатический долг. Если произойдет что-нибудь ужасное, разбудите, но только в этом случае — и ни при каких других обстоятельствах не вздумайте меня тревожить!
Конан встречался с королевой теперь ежедневно. От киммерийца никак не зависело, где и когда это происходило. Он полностью отдался отдыху и проводил время возле фонтанов, в саду или в роскошных залах подземного дворца. Но где бы он ни находился, его всегда отыскивали слуги королевы, печальные белокурые юноши, которые брали киммерийца под руки и уводили за собой.
Конан выглядел как бродяга-варвар, на которого внезапно свалилось неслыханное счастье. Он вовсю наслаждался благами жизни, ел и пил в свое удовольствие, а после того, как он изъявил желание послушать музыку, к его услугам всегда были юноши, играющие на разных диковинных инструментах, поющие и танцующие.
В ряде случаев Конан не мог понять, кто перед ним, юноши или девушки. Королева превратила своих золотоволосых слуг, в угоду новому возлюбленному, в женоподобных красавцев (или, быть может, в красавиц). Они носили просторные развевающиеся одежды, их длинные волосы свободно падали им на плечи, а руки их были тонки и изящны. Они пели чудными голосами, но и по голосу невозможно было определить, каков истинный пол существа.
Впрочем, поскольку киммериец не испытывал к ним никакого вожделения, он и не задавался целью выяснить все эти обстоятельства. Его окружала красота, он купался в роскоши и покое.
Часть этих благ перепадала и Олдвину. Бритунец обзавелся новыми табличками для записей и усердно покрывал их письменами. Вечерами он пробовал читать свои заметки Конану, но киммериец сразу же погружался в глубокий, очень спокойный сон, так что в конце концов Олдвин перестал метать бисер перед свиньями и прекратил чтения.
Конана это немного удивило. «Вы бы очень меня обязали, если бы все-таки прочитали мне пару строк», — заметил он.
Олдвин решил не углубляться в этот разговор, который, по мнению бритунца, мог болезненно ранить его самолюбие.
На четвертый или пятый день блаженства и ничегонеделания Конан и Олдвин, по обыкновению, ели виноград возле фонтана и слушали пение птиц. В саду, в некотором отдалении, звучали цимбалы: там скрывались, по приказанию Конана, двое музыкантов. Возлюбленный королевы заявил, что сегодня он склонен к одиноким раздумьям и что созерцание посторонних лиц будет отвлекать его от важных мыслей. И посему им надлежит спрятаться и играть погромче, дабы не лишать своего повелителя удовольствия наслаждаться музыкой. Олдвин только диву давался:
— Никогда бы не поверил, что за всего за несколько дней вы могли превратиться из сурового закаленного воина в изнеженного сибарита!
— Варвары очень быстро разлагаются, — охотно пояснил Конан. — Это заложено в нашей невежественной природе.
Олдвин прищурился. Ему вдруг показалось, что Конан насмехается, но киммериец выглядел чрезвычайно серьезным.
— Наш слабый интеллект не выдерживает столкновения с роскошью и рассыпается на тысячу мелких осколков, — добавил Конан, жуя. — Так и запишите в вашей книге. Слово в слово.
Неожиданно он насторожился. Олдвин проследил его взгляд и обернулся.
— Что там такое?
— Кто смеет нарушать мое одиночество? — загремел Конан.
В саду появилась фигура, закутанная в плащ с капюшоном. Заслышав голос Конана, фигура остановилась и умоляющим жестом поднесла руку к губам. Конан замолчал и настороженно уставился на
