1
Что же такое, черт побери, время? Пропасть, куда мы падаем с самого рождения. Наша ежедневная, еженощная, ежесекундная проблема, что прежде вышибала из нас дух с каждым ударом стрелки. Пропасть предполагает пространство, а его-то для нас быть не может, если нет времени. Что образует то Вокруг, которое вокруг нас, его глубину, высоту, ширину, кубики в колодце, прозрачную нескончаемую массу, которая развертывается, расправляя складки, только под тиканье часов, когда отдельно взятый полет мяча — не просто неслышная и громовая последовательность новорожденных, тотальных, чудовищных миров (в которых идентично все, кроме позиции круглого пятна, и которые хранятся только в Большом Стеллаже времени или нигде), а тот же самый мяч в том же самом мире, где всего лишь что-то на чуть-чуть сдвинулось, где каждая отдельная точка, каждая пылинка, пора поры и волосок волоска изменились на еле заметное дуновение дуновения, на ничтожно малый, космический, общезначимый удар часов. Время, думали мы когда-то, когда тяжелое яблоко легко падало с дерева, итак, время — внезапно стало трудно дышать, и земля заскрипела под голыми ногами философов — это огромная река, текущая в бесконечном стеклянном колодце пространства, которая каждый предмет охватывает, омывает, увлекает за собой в своем необратимом беге в будущее. Она смывает все, и ничто не может быть вне ее потока — река без берегов. Которая, значит, вообще не течет, поскольку мимо чего же ей течь? Для измерения реки требуется река, время должно впадать в самое себя и вновь в себя. То есть нет ни потока, ни стрелы, ни исчезновения? Тогда смотри на свою руку, пока она не сгниет.
Будь скромнее, откажись от образов, оперируй цифрами. Хватит одного измерения, шкалы, на которой нам нужна лишь одна точка, и еще одна, и еще одна (12:47:42 — 12:47:43 — 12:47:44) и, разумеется, еще одна (12:47:45), а в конце остается короткий хвостик, который поводком заворачивается вокруг наших шей и затягивается. Покойся с миром. Но какой покой? Для времени нет ни дна, ни ложа, оно не спит, не течет, а только отмечает, как мы встаем на ноги, шагаем, спотыкаемся, проходим. Пока мы есть, оно засело в нас. Как наши мозговые и кишечные извилины. Как зеница нашего ока. Как сердце нашего электростимулятора сердца, кровь нашей крови и все спирали нашей ДНК. Нельзя без времени ни чувствовать, ни мыслить. И ни дышать. С каждым ударом оно великодушно одаряет нас всегда прошедшим, всегда будущим, всегда настоящим, расточая нас в своем тройном экстазе. Мы сами — время, деляги времени, поделки времени, подделки времени. Так существует ли оно без нас, вне наших тел и наших песен? Точка за точкой за точкой. Кто мыслит его вместо нас, когда мы перестаем мыслить себя? Ища и находя своих свидетелей, оно потоком, которого нет, объемлет миллиарды островов: животных, деревья, скалы, целые планеты, мерцающую пыль галактик, где затерялась наша Солнечная система. Все пропадает, разрушается, расширяется, застывает и висит в мире криво и перекошенно, как и мы сами, балансирующие на склоне асимметрии и в плену декогеренции. Впрочем, снаружи, в космосе, среди чудовищ и великанов надежды немного. Они тоже все жертвы, вплоть до самых завзятых квантово-релятивистских распутников, вечно заглатывающей черной дыры и все извергающей млечной эрекции. Надежду следует мелко истолочь, дабы она возродилась свободной от времени. Нам хотелось бы некоторого света. В ядре ядра всех ядер, в начале начал. Представьте, что нет начала, а есть только фантом точки точки. Все расправляется, и из складок выпадает Ничто времени. Лишь одна складка. Всего лишь вопрос точки зрения, загиб на тонком платке мироздания, по которому проплыл утюг Господа Бога без малейшего РЫВКА.
Хэрриет, мой любимый ЦЕРНист, записал это шутки ради так:
Уж не следует ли из этого, что Хэрриет и его дружки Макс, Густав и Томас просто-напросто нули, осведомился Шпербер. Ноль вполне убедил нас, хотя нам было непросто осознать, как время может быть не более чем деформацией структуры универсального слоеного теста. Время — ноль для ВАС ТАМ СНАРУЖИ, и не верить в существование ВАС выше наших сил (так что искренне просим о маленьком запасном выходе где-нибудь слева внизу, о темной лесенке перед сценой), поскольку все иные объяснения нашего состояния, наши мыслительные и вычислительные спирали, которые мы в безвременье наматывали вокруг наших вопросов (подобно ЦЕРНистам, ткущим коконы из от пяти до одиннадцати мировых измерений), мы сами же доныне и проглатывали как лакричные палочки, оправдываясь тем, что, мол, они столь противоречивы, что вот-вот сами друг друга съедят. В том, что мы видим, времени нет, это логично, ведь только если нет времени, видно то, что видим мы: одно-единственное состояние вселенной (несмотря на нас). Разумеется, должно существовать бесчисленное количество таких состояний (только не для нас). Животрепещущий вопрос именно в том, почему эти состояния не животрепещут, не превращаются друг в друга, почему пропал Большой Стеллаж для времени и состояния остаются тотальными моментами без внешней среды, без того времени, что их соединит, организует, разложит грандиозным веером. Ты это имеешь в виду? Конечно же должно существовать что-то похожее на время, иллюзия, которую мы создаем себе и которая создает нас. Капсула, сфера. Получается, мы всегда находились внутри АТОМа, и в определенном смысле можно сказать, что в этом-то и кроется ошибка. Стало быть, ты не веришь в космические корабли и маленьких зеленых человечков? Не было никаких кораблей, по крайней мере они передвигались не в пространстве, а только во времени. То, что произошло, когда происходящее окончилось на Пункте № 8 — видимо, под воздействием ДЕЛФИ, ибо почему иначе мы нигде больше не нашли других зомби? — это, скорее всего, нарушение, аварийная ситуация. В конечном итоге наши успешные изменения и манипуляции, как к худу, так и к добру, доказали, что мы не обладаем бесконечной скоростью в тот момент, когда протыкаем шпагой дипломата или выхватываем из-под колес машины ребенка, которому грозит неминуемая смерть.
— Тогда какой?
— Что какой?
— Какой скоростью?
— Да вообще никакой, — говорит Анна, представая, таким образом, женщиной деликатной и рассудительной, которую, к моему облегчению, я не потеряю в рядах адептов Хаями. Ее покрасневшее лицо совсем близко, поход и дискуссия примечательно ее распалили. Теперь, когда она наконец-то отказалась от роли уравновешенного и отстраненного фотографа, мне мерещится, будто она готова доверить мне много больше. Это моя надежда, от которой я не отрекусь, пусть даже это не имеет больше никакого смысла. Борис, как всегда, как уже в доисторическую эпоху, самоустранившийся из философских прений, подходит к нам в тот самый момент, когда обрыв горной гряды открывает перспективу на могучий замок Шпербера.
2
Если вызвать образ Шпербера — таким, как мы его знали, — позади него из сказочного тумана и диснейлендовского стиропора фантазии автоматически вырастает Шильонский замок
