пассажиры машин, припаркованных или примороженных на ведущей к мосту улице, так что в них не мог прикинуться болванчиком никакой злоумышленник. Для нашего брата нет лучше защищенного места, чем окруженная водой крепость. Хорошие запасы продовольствия, практичные отхожие места, достойная библиотека, дюжина ухоженных туристок и неисчерпаемый озерный резервуар помогут продержаться в Шильонском замке не один год, но при условии, что обитатель замка никогда не спит или же таких обитателей несколько и они организовали непрерывную вахту. А одиночка Шпербер, похоже, попался. Лишь когда мы ближе изучили точно очерченный, словно вышедший из-под руки извращенного художника шар осколков, где физика хроносферы пресеклась с физикой пехотной мины, наши первоначальные опасения рассеялись. Столь радикально разбросан, расчленен на отвратительные и порнографические фрагменты был экс-телохранитель Мёллер, которого нам удалось идентифицировать на основании более или менее связанных частей черепа и лица.
Двухчасовая пауза. Наряду с гериатрическими и ювелирными лавками, в Монтрё нашлись и жизнерадостные магазины альпийского снаряжения. Итак, мы приступили к покорению конька крыши над мостом — занятие, явно показавшееся бы сторонним наблюдателям довольно нелепым, поскольку, во- первых, мы обладали весьма скудными и расплывчатыми познаниями о технике лазанья с веревкой и вбивали крюки, навешивали лесенки, зажимали распорки и пристегивали карабины в любой мыслимой позиции манером рискованным и устрашающим, вдобавок таща за собой уйму разноцветных веревок, подобно галлюцинирующим паукам, а во-вторых, согласно изложенным Шпербером в первом «Бюллетене» элементарным правилам физики зомби, хроносферная механика требует лазания в очень тесной сцепке. Все «альпинисты» остаются в пределах досягаемости друг для друга, то есть последний (третий) покоритель крыш должен всегда дотягиваться до ботинок среднего товарища, а когда он станет карабкаться вперед, то лишь на столько опередить первого, чтобы пальцами вытянутой руки тот мог пощекотать его подошвы. (Если кто-то из нас обмотает вокруг туловища конец лежащей на земле веревки и попытается побежать, то затормозит уже через три шага, как если бы на веревку наступил слон.) Хотя бы поэтому Хаями нелегко было для восхождения на Ай-гер найти спутников, которые согласились бы идти с ним в воловьей упряжке. Узкие альпийские ботинки, на которых остановить выбор нам посоветовали рекламные плакаты магазина, вероятно, сыграли решающую роль в нашей увенчавшейся наконец успехом попытке одолеть крышу примерно двадцатиметровой длины и через элементарно разбитое окно караулки попасть в замок.
Борис не разделял мою гипотезу о том, что мина вовсе не была заложена Шпербером, а случайно взорвалась в руках телохранителя (чтобы сделать мину хроно-сферно пригодной, ее требуется механически разобрать и хитроумно изменить конструкцию), когда он прятал или проверял смертоносный сюрприз для хозяина замка. Но внутри замка, вне зависимости от личности минера, скорее всего, нечего было бояться подвохов. И тем не менее колени мои дрожали и сердце бешено стучало. Это значит, что я верю в мир по ту сторону потустороннего. По крайней мере, в боль перехода. В раме стрельчатого готического окна, выходящего на сияющий нераздельный озерно-небесный аквамарин, Анна кажется существом сверхъестественным, астронавтом средневекового камнелетательного аппарата. Шпербер инсценировал упразднение времени в замке в довольно романтической манере — как охватывающий века континуум, надолго законсервированный в музейном хранилище. Когда мы проходили сквозь цепочку внутренних двориков, мимо красивых арочных кладок, в крытых переходах, вдоль оперившихся плющом стен, безвременная гробовая тишина казалась нам уместной и невраждебной. В отличие от утомленных цивилизацией соратников Софи Лапьер, Шперберу не пришлось заниматься трудоемкой ликвидацией всех электрических приборов и прочей современной мишуры, поскольку караульная и капелла, опочивальня и гербовый зал, покои для отдыха и покои для пыток были изначально обставлены предметами исключительно оригинального вида (медные сковороды, кованые клещи, латы, топоры, кандалы, сабли, алебарды, кочерги, котлы, щиты, оловянные кружки) и мебелью рыцарских времен вроде троекратно занятой деревянной кровати под балдахином. Гармонию нарушила фигура самого замковладельца. Поскольку Шпербер устранил всех туристических болванчиков, две первые залы выглядели пустынно. Лишь вдоволь налюбовавшись профилем Анны в выходящем на озеро окне, я обнаружил, что один из двух деревянных стульев со спинкой высотой в человеческий рост перед могучим открытым камином занят. Крупногабаритный болванчик, которого мы с Анной изучали, пока Борис, взведя за нашими спинами курок, гарантировал нам то ли спокойствие, то ли, наоборот, беспокойство, настолько походил на Шпербера, что мы лишь потому сочли его псевдоклоном, что в нем, без сомнения, теплилась пустоватая жизнь, как и во всех нехронифицированных. У него была Шперберова седая борода, Шперберовы мясистые красные уши, Шперберовы глаза и упрямо нахмуренный широкий лоб. Волосатые лапы, живот, дородные бедра, незамысловатая манера одеваться (вельветовые штаны, клетчатая рубашка с коротким рукавом, Сократовы кожаные сандалии на босу ногу) — придраться не к чему. Я не помнил о каком-то особенном признаке, вроде родинок Дайсукэ. Мы проверили витальные показания болванчика: хрюканье в ответ на приближение, безвольно упавшая направо голова под хруст четвертого шейного позвонка, животное тепло большой домашней свиньи. Никто не мог придумать какой-нибудь еще (биометрический) признак разоблачения псевдоклона. Чтобы дать передышку взвинченным нервам, мы пошли в соседнюю комнату, цветочно-птичьи фрески и причудливые орнаменты которой нас, возможно, и успокоили бы, если бы навстречу не попался второй доктор Магнус Шпербер, неподвижно идущий, как обычный болванчик, все в том же домашнем облачении, словно держа в руках бокал красного вина и книгу, которые он невидимо сжимал и в первой позиции (гербовый зал). Чисто физически вторая фигура нисколько не отличалась от первой. Борис поспешил в предыдущую комнату, и уже на пороге подтвердил, что у псевдоклона действительно появился псевдоклон. Оба Шпербера создавали чрезвычайно неприятный эффект, своеобразное косоглазие во времени, которое вскоре усилилось. В третьей позиции (на самом деле восьмой) ученый мэтр представал в белой рубашке фехтовальщика и совершал сомнительный с гимнастической точки зрения выпад, сжимая в правой руке невидимый, но безусловно исторически достоверный колющий инструмент, с которым он нападал на доспехи на подставке, однако, судя по положению воображаемого клинка, промахивался где-то на полметра. Зато в четвертой позиции он прицельно попадал (или же опять ошибался?) в прямую кишку массивной чернокожей обитательницы замка в башенной спальне герцога на кровати под балдахином, где находилась и вторая, не меньших габаритов, очень белая (неклонированная) сестра в смиренной и терпеливой позе (тут наш мэтр, очевидно, предавался игре в шахматы). Не будучи генетиками, мы не смогли бы сравнить пробы крови, взять которые у похвально тихого пациента было бы весьма нетрудно. Но Анне пришла в голову идея, осуществимая почти для каждой копии: при помощи замковых чернил и бумаги взять отпечатки правого большого пальца. Они были идентичны одиннадцать, а вероятно, и двенадцать раз, то есть всегда. За исключением одежды, места и телесных последствий практикуемой им в данный момент деятельности, Шперберова дюжина отличалась только положением стрелок тридцати шести наручных часов. Триангуляция при любых жизненных ситуациях — это требование без устали повторял наш хронист, существовавший теперь в 12 различных временах, по всей видимости, в среду, потому что его часы (всегда одних и тех же моделей) показывали число и день недели. Бесконечно малая толпа, создаваемая нами за только что прошедшую долю секунды. Прозрачный шлейф, армия теней наших минувших времен, воюющих на обоих фронтах — и за воспоминание, и за забвение. Фрагментированный или, скорее, дискретный, Шпербер был очень точно распределен по двенадцати часам одного дня, всегда в фатальную 47-ю минуту и недалеко от 42-й секунды, начиная с нашего полуденного удара на Пункте № 8 — 12:47. Часы помогли рассортировать апостольские копии, так что перед нами предстала картина типичного дня хозяина замка, двенадцать памятников, фигурок для Шильонского циферблата и часослова, начиная со Шпербера за почти испарившимся обедом на кухне, среди медных сковород и огромных деревянных ложек, а также обильных запасов современных продуктов, где Шпербер объявился и во второй раз, для более поздней трапезы в 21:47, но, по счастью, не на том же самом месте, так что мы удовольствовались пантомимой близнецов- сотрапезников. Предметы, объекты или партнеры Шпербера существовали отдельно от него, отодвинулись, растворились в воздухе или обрели самостоятельность, застыв где-то, обычно неподалеку. К примеру, книга из эпизода 17:47 («Эссе» Монтеня) лежала недалеко от кресла, а атакующая доспехи шпага висела на стене, однако черная королева (15:47) лишь чуть сдвинулась (наверное), а стульчак в уборной (22:47) остался на том же месте, как и ловко прилаженный к нему пластиковый пакет (мы падаем, но падающее из нас падает неглубоко). Пунктир самостей, проходящий по замку, относился, очевидно, к последнему дню Шильонского властелина. В последовавшую за ним ночь до замка, видимо, добрался Мёллер и посредством Шперберовой или принесенной с собой мины обрел стесненную хроносферой протяженность (наверное,
