Как я пришел в Женеву, не через Цюрих ли, осведомляется у меня Стюарт Миллер, почти прижимаясь ко мне, как и Анна. А был ли я на Цюрихском озере, на Бюрклиплац? Можно подумать, он видел, как я целовал ту азиатку. Он явно настроен подробно поговорить со мной о пассивно-активных восточных практиках, прямо сейчас, но за его худощавой спиной вырастает Катарина, чья германская полнота и простота не сочетаются с маслянистым, экзотично благоухающим, черно-золотым эротизмом в духе Клеопатры. К этой обстановке не должна бы подходить и Пэтти, тоже светловолосая, тоже полная, однако подходит, благодаря своей лучистости и тому почитанию, которое у всех вызывает ее добровольная врачебная деятельность, а возможно, и в силу скрытых способностей и знаний, витающих вокруг нее некой аурой, словно у приехавшей с официальным визитом восточной владычицы. Воодушевившись вторым коктейлем, я на ощупь пробираюсь вглубь, незаметно прикрывая глаза, когда ее сияние становится нестерпимым. Уподобляясь настойчивой Анне, я хочу отыскать в Пэтти ее тайну, фанатичное ядро, гигантский бриллиант, который должен где-то храниться. Как я слышал, она придерживалась струнной теории и, будучи дамой столь жадной до вычислений, столь абстрактной, столь очарованной энергией, не могла найти удовлетворения в ЦЕРНе, поскольку сил, максимально возможных в кольце ЛЭП, никогда не хватило бы для определения даже одной трепещущей, двумерной микрониточки или макаронины, из которых, по ее убеждению, состояла Вселенная. Чтобы достичь планковской энергии, необходимый ей ускоритель, используя наличные в году Ноль технологии, должен был иметь объем нашей галактики. Она верила (когда-то верила) в десяти– (по выходным в одиннадцати-) –мерное пространство-время, и, внимая ей, мы сначала поднимались к искрящимся кончикам ее волос, перепрыгивали с накрашенного сегодня красным (или черным) лаком ногтя на большом пальце на элегантный коготок оттопыренного мизинца другой руки и оказывались затем глубоко-глубоко между ее маммилярных магнитов, утешительных и питательных, но ненадолго, ибо, мощно ускорившись, мы устремлялись к неизмеримым глубинам и к малым малостям, чтобы, как визжащие метеоры пронзив мерцающие оболочки атомов, попасть прямо в ядро ядра и, отпихнув парочку жирных кварков, добраться наконец до исходной точки, которая везде и повсюду, необозримая в гигантской координатной системе Вселенной, и которая не ударит литой пулей в наш бедный рассудок, но откроется зверски запутанным и коварным, как кубик Рубика, шестимерным пространством Калаби-Яу. Однако время, на фоне устрашающе-прекрасно сплетенной девятимерной паутины ковра, было абсолютно нормальным Эйнштейновым воображаемым пространством, ни на что не намотанным…
— Но только в одном измерении! — раздается голос где-то в области моей левой подмышки.
Чтобы удержаться во время лекции Пэтти, я обнял приятную на ощупь вертикальную колонну, подпирающую балдахин над стойкой, — как выясняется, позолоченный пенис в руку толщиной со струйками вен, от которого я отшатываюсь, чтобы пропустить настырно вынырнувшую кудрявую голову Стюарта Миллера. Если трехмерное пространство возможно расширить до шестимерного многообразия Калаби-Яу, то же самое относится и ко времени. В нем тоже может быть много измерений, заявляет Миллер. Очевидно, он обогнал нас на один или два коктейля. Рассматривает ли теория Пэтти как раз то, что, со всей вероятностью, случилось на ДЕЛФИ, а именно РАЗРЫВ пространственно-временного полотна, который неуклонно влечет за собой изменение топологии. Разрывы предупреждаются, поскольку суперструны подобно мембранам ложатся вокруг прорванной девятимерной поверхности, терпеливо, но устало возражает Пэтти.
— Ага, подобно шарам, сферам, АТОМам или нашим водолазным колоколам!
Стюарт, видимо, не в первый раз спорит с Пэтти, потому что к их аргументам никто, кроме нас с Борисом, интереса не проявляет. Пэтти переквалифицировалась во врача, когда при всей фантазии и дотошности не смогла найти понятного, хотя бы наполовину логического объяснения нашего состояния. Если не получается правильно мыслить, надо жить, выразительно говорит она. А если что-то и способно подвигнуть ее на новые размышления, то только эмпирика, позитив, как, например, ИНТЕРМИНАЦИЯ и эксперименты на Пункте № 8, о которых она знает не больше Стюарта, но в которые верит, полагаясь на авторитет Хэрриета и Калькхофа (если даже не брать в расчет Мендекера). Образовавшиеся мембраны, о чем она должна знать лучше других, неотличимы внешне от черной дыры, продолжает настаивать Миллер.
— Ты что, сфотографировал дыру, когда спускался?
— Не исключено! Но не в этой Вселенной, это уж наверняка.
Тем не менее Стюарт не производит на меня впечатление безумца. Он какой-то слишком воодушевленный и верит в то, на что мы давно махнули рукой в отчаянии. Внутри, в центре черной дыры должно наступить именно то, что несколько лет находится перед нашими глазами, — остановленное время, затаивший дыхание мир.
— Только в одной Вселенной, — поясняет он мне, — но теперь кое-что происходит.
Его правый указательный палец с классической ньютоновской непристойностью проходит сквозь кольцо, образованное двумя пальцами левой руки.
— Мост Эйнштейна — Розена
Можно предположить, что каждая черная дыра порождает новую вселенную, отражая все свое вселенское окружение, чтобы — разумеется, с некоторыми искажениями — скопировать его на другую сторону.
— И мы допускаем, что они нашли мост, шесть недель тому назад! — кричит Стюарт, продолжая радостно протыкать свою нехитрую модель. — Он должен был наконец появиться из тумана.
— Но ты ведь знаешь, что это означает.
Стюарт кивает, принимая из рук Куботы неожиданный поднос со свежими коктейлями, в которых кружат оливки, что вынуждает его забросить секс-машину и заняться раздачей стаканов.
— Да, время пойдет назад, это ясно. — Он смотрит на меня, на Бориса, на четырех других зомби, которые вдруг собрались вокруг нас с надежой и непониманием во взглядах. — Это единственный шанс. Или может, вы думаете, что это все реально? — Он стучит по стойке, по алебастровой груди похотливой старшей сестры Нефертити, по своей голове.
Пэтти ничего не отвечает, и это, пожалуй, самое зловещее в данную секунду, которой никогда не будет.
Только представь себе: завтра откроется мост. И ты уже в компании фараонов, пирамид, перед каменной маской сфинкса.
Следовало еще два-три дня подождать с днем рождения. Тогда мне никогда не исполнилось бы сорок лет, по меньшей мере здесь, в этой вселенной, в этом космическом трупе, в позднеегипетском западно-швейцарском баре.
Рассмотрим для начала мужчину, лежащего навзничь на улице, в большой луже крови. Поскольку, умирая, он не закрыл глаза, ему нет нужды их открывать. Он движется по все более яркому, все сильнее сверкающему туннелю света, будто летит в самое сердце солнца, однако вокруг уже темнеет, и экстатическое наслаждение полетом вынужденно сменяется полумраком, умброй, расплывчатыми цветами биологического существования, и, предвещая замирающее облегчение ужаснейшей боли, загорается красная вспышка разрушения, стена огня, сквозь которую он проходит с разбитыми лопатками, раздробленным тазом, пронзающим сердце ребром за ту малую долю секунды, пока его тело тесней всего вжимается в брусчатку улицы и разрывается, крошится, лопается, растягивается и тут же обретает нечто новое, а именно откровение не-умирания, когда растекшаяся кровь с удивительной скоростью и точностью вливается в заново возникающую систему сочлененных, хитрым образом сплетенных сосудов, разрывы кожи склеиваются, кости, жилы, хрящи с гадким дробящимся внутренним хрустом возвращаются на позиции полностью здорового старта, в момент которого у него пропадает всякая боль и каждая пора наполняется последним, счастливым неверием, что с ним действительно может что-то случиться при подобном падении. И вот уже позади короткий рывок, точнее, вибрирование, отвратительная дрожь удара или скорее даже спазматическое освобождение марионетки — она оторвалась от земли и, хватая руками воздух перед собой, парит на уровне колен, потом животов прохожих, которые с криками торопливо подбегают поближе к месту взлета. Мужчина взмывает вверх, неудержимо, в прозрачной синеве летнего неба, голый и бескрылый, с чистой левитирующей силой ангела, каким его изобразил бы в кино Микеланджело. Его запрокинутая, вновь не размозженная голова с каштановыми, вновь сухими, не измазанными кровью и костяными осколками волосами, медленно выпрямляется. Но не слишком медленно. Ему отпущена ровно одна секунда для
