В спальне громыхнул Пояс, кинулся из кухни Чарик. Я зацепил стул ногой и с усилием швырнул его к кухонной двери. Чарик подпрыгнул почти успешно, но стул, кувыркаясь, ударил его ножкой по коленной чашечке, и Чарик растянулся в коридоре, саданув лбом в дверь туалета.
За моей спиной было окно, темный двор, ночная Одесса — всё благоприятствовало бегству. Оставался неповоротливый Пояс. Я крутанулся.
Он уже стоял в дверях смежной комнаты на одной ноге, Его живот метнулся влево, а справа мне в голову полетел упакованный в тяжёлый расшнурованный ботинок великолепный маваши-гэри, лучший из всех, виденных мной когда-либо наяву. Еще я успел с сожалением и досадой отметить, что поспешно и превратно истолковал кличку. Если бы эти звали его не только по отчеству, а полностью — Черный Пояс — не было бы никаких разнотолков.
Больше подумать я ни о чем не успел, только дернул руками за спиной, мысленно ставя блок, и довольно благополучно и безболезненно отбыл в чудесную страну, где нет ни Поясов, ни Мойдодыров, а целомудренные Натальи Васильевны растут прямо на деревьях.
Разбудил меня новый голос. Он молотил по моей расплющенной голове не хуже Пояса. Разгорался скандал.
— Я предупреждал вас, что хозяин — мой старый друг? Чтобы был порядок? Что вы здесь устроили?
Это, несомненно, бушевал Шеф. Дождались, родимые.
— Стул сломан, на полу — кровь! Что я скажу хозяину? Чарик, что он говорит?
— Ничего не говорит, Толич. Только кривляется и дергается, да? — сдал меня Чарик.
— А ты здесь на что? Зачем вы ему дали все сломать? Я предупреждал, что бы до моего приезда его не трогали? Чарик, где вы его откопали? Я по телефону не все понял.
— Да в той конторе, что вы говорили, Толич, там он и засветился. Потом почувствовал что-то, стал по всему городу мотаться, а потом в аэропорт — и в Одессу. Как вы и говорили.
— Ничего он не почувствовал. Мы в самолёте за его спиной сидели. Лох, — пробурчал Сом.
— Конечно, лох, — начал успокаиваться Шеф. — Сом, он тебя что, на наковальне ровнял?
— Да я бы его, Натолич… — оправдывался Сом.
Шеф затопал по комнате. Скрипнула дверь в спальню, и снова молотом обрушился крик:
— Кто валялся на кровати? Пояс, ты?
— Я, Анатолич, почти сутки не спал.
— Вижу, что ты — такая вмятина.
Шеф опять разошёлся:
— Ничего нельзя доверить! Бардак устроили, ковёр чуть не испортили! Я обещал хозяину…
Голова разламывалась, и я попросил:
— Нельзя ли потише?
— О, очухался, придурок, — сообразил Сом.
— Подними его, Пояс, — приказал Шеф и снова заорал: — Стас, готово?
— Три минуты, шеф, — отозвался из кухни Стас. — Чайник только вскипел.
Пояс рывком поднял меня и опустил на тот самый стул, только уже без спинки. Комната пошла ходуном. В голову ударила такая боль, что я никак не отреагировал на кипящий чайник.
Я медленно открыл глаза. Полоснул дневной свет. Я зажмурился и снова открыл. Передо мной стоял маленький, квадратненький, почти лысый мужичок в отлично сшитом костюме под фирменным плащом нараспашку и с интересом меня разглядывал.
Я осторожно покачал головой:
— Ну и дисциплинка тут у вас.
Из кухни появился Стас с чашкой в руках и протянул Шефу. Над чашкой шёл пар.
Я задергался. Пояс положил руку мне на плечо и вдавил в сиденье.
Шеф взял чашку и спросил:
— Стас, а почему чай? Ты же обещал кофе.
— Кофе Пояс вылил, говорит, отравлено.
— Так он вам еще и кофе отравил?
— Я как-то книжку читал, так там пишут: кофе — мертвый продукт, а когда остынет и постоит — вообще яд, — поспешно объяснил Пояс.
— Какую книжку?
— Да я не помню. Как триста лет прожить, Андреева.
Шеф подозрительно заглянул в чашку.
— Хорошо, что не Малахова.
Кажется, ни ошпаривать, ни колоть меня не собирались. Я воодушевился, насколько позволяли явные признаки сотрясения мозга. Сверчок же начал раздражаться. Он мог не есть, не пить, не курить сутками, и у него голова не болела.
— Пора бы и мной заняться.
Шеф посмотрел на меня с отвращением:
— Пора. Дайте ему вытереться. Да не полотенце! Платок, да и намочи его, Чарик.
Чарик принёс мокрый платок и подал его Шефу. Шеф подал его мне. Иерархия.
— Мне что, ногой взять?
— Отстегни его, Пояс.
Пояс снял один наручник, подумал и пристегнул его к ножке стула. Я с трудом вынул руки из-за спины, расправил плечи. Руки и плечи сразу заболели. Я взял платок и осторожно провел по левой стороне лица. Платок покраснел, защипало бровь. Заболело все.
Пока я оттирался, Шеф пил чай, остальные молчали. Видимо, Шеф должен сказать или сделать что- то очень мудрое, после чего я сразу расколюсь, что это я украл Ленку из собственного офиса, и покажу на карте области место, где я её закопал.
Наконец Шеф допил и передал чашку Стасу. Сом пододвинул к нему стул. Шеф сел и обратился ко мне:
— В общем, так, парень. Ты вляпался в дерьмовое дело. Вляпался по уши и уже стал нести за это ответственность, хотя и дело это не твое, ты просто конечный исполнитель. С этим все ясно, и убивать тебя никто не собирается. — Он помолчал немного и, не дождавшись благодарности, продолжил: — Ты можешь еще поприкидываться крутым, но это глупо. Ты все равно скажешь. К тому же я ее найду и без тебя, но через тебя — быстрее, а я — очень занятой человек. Как видишь, разница только во времени ив том, здоровым ты ответишь или переломанным на мелкие кусочки. Ну, как?
Боль утихла, и я осторожно пытался соображать. Клин меня куда-то подставил, с этим все ясно. Но при чем тут Ленка? В это я просто не был посвящен, И еще одно я понял твердо: за правду будут бить. Что говорить, что делать, я не знал.
— Зачем она вам? — спросил я.
Шеф помолчал, подумал и тоже решил врать напропалую:
— Допустим, я — папа.
Не может быть у мышки папа — лев. Его ложь почему-то воодушевила меня. Я продолжал тянуть время:
— Ну и как там, в Ватикане?
— Дай ему, Пояс! — взревел Шеф. — Разбей ему башку и размажь по стене его дурацкие мозга.
Пояс схватил меня за горло и дернул вверх. Я снова скрючился от боли.
— Подожди, Пояс.
Шеф вспомнил все-таки обещание, данное старому другу, и сыграл отбой. Он засопел, успокаиваясь, полез в карман и вынул бумажник. Ну что ж, за десять тысяч долларов я сознаюсь.
— Смотри сюда, придурок! — Шеф вручил мне фотографию. — Узнаешь?
Фотография была старая, мятая, надорванная с края. На ней улыбался совсем молодой и совсем незнакомый мне парень на фоне какого-то памятника. На руках у парня сидела печальная мартышка, поводок тянулся от ошейника за кадр.
