всуе. И, право, до сих пор у меня не было столь благодарного и внимательного слушателя! Если бы ты, Кинда, слушал меня с той же охотой и желанием приобщиться святая святых, твою душу давно бы осенила благодать прозрения!
Кинда на это только фыркнул: его понятие о мире и правящих в нем богах сложилось гораздо раньше, чем Митра ниспослал ену своего многогрешного слугу для обращения.
— Да ты и старую деву не обратишь к девственности, — Проворчал Конан. Что-то, быть может, остатки Силы, подсказывало ему, что он больше никогда не свидится с Юлдузом — Тай Юанем. Киммериец был мрачен, и болтовня Сагратиуса его, вопреки обыкновению, раздражала. — Юлдузу Свет Митры принесли задолго до тебя, толстопузый греховодник. Тебе бы его послушать, а не ему тебя.
— Ты злишься, сын Крома, значит, ты не прав, — ничуть не обидевшись, весело отозвался Мейл. И добавил серьезно: — Но что до света, тут крыть нечем. Все земли обойду, второго такого человека не встречу. А, Кинда?
Карлик, очень редко вступавший в разговор сам, всегда охотно отзывался, если к нему обращались напрямую.
— Кайбон — пхатук, — заявил он и пояснил: — Старший сын, ушедший к Отцу. Равный богу, но среди людей. У народа Кинды таких живых нет — только мертвые.
— Что, прямо так мертвецы и гуляют? — не поверил, Сагратиус.
— Не гуляют, нет, — помотал головой Кинда. — Они — с Отцом. Приходят, когда большое зло. Мор или засуха.
Конан кивнул.
— Вроде Младших Богов, Детей Имира. Твои, Кинда, в песчаной пустыне живут, а те — в ледяной. Да только с тех богов пользы, что с асиров — ума. Закрутят путника в пурге или волками затравят — вот и вся их потеха. И дочери его, ледяные потаскухи, не лучше.
— Пхатуки — не ледяные, — задумчиво сказал Кинда. — Но холодные, не живые. А кайбон — живой. Кинда не зря жил на свете, Кинда видел живого бога.
Конан глянул на Сагратиуса, почти уверенный, что тот сейчас начнет возражать: мол, есть только один бог, светлый Митра, а все остальное суть наваждения Нергала и проклятого Сета. Но аквилонец только пробормотал что-то невнятное, опустив голову.
— Что, пивное брюхо, — ткнул его в бок киммериец, пытаясь обернуть все шуткой. — Немного тебе понадобилось, чтобы усомниться в единовластной благости Митры? Нашел обитель света на земле и теперь не можешь с нею расстаться? А нужен ли там такой толстый пожиратель каплунов, как ты?
Ответом ему был душераздирающий вздох. Мейл дурачился, но глаза его были серьезны.
— Да, я грешен, друзья мои. Но настанет день, и я вернусь в сию святую обитель, смиренно надеясь, что на мой век там хватит и каплунов, и вина, — заявил он с новым вздохом, долженствующим изображать раскаянье во всех грехах. — Тай Юань добр, он не велит прогнать меня батогами.
— А ты и рад пользоваться его добротой, обжора! — рассмеялся Конан. — Я видел, во что ты превратил его запасы для гостей. И всего-то за две луны! Кто бы мог подумать, что смирение плоти и духа может произвести такие опустошения!
Киммериец смеялся, поддразнивая друга, но на душе у него было черно.
«Ты потеряешь двоих…» — повторял он про себя под перестук копыт. Он знал наверняка, что ни Сагратиус, ни Кинда никогда не вернутся в Тай Цзон.
— Ну, это мы еще посмотрим, — зло процедил он сквозь зубы и пришпорил своего коня. — Гей, гей, ребята, пошевеливайтесь, а то мы будем добираться до края света всю оставшуюся жизнь!
ГЛАВА 3
Кочевники
Зеркало, на которое он возлагал такие надежды, тоже не восстановило мира в его каменном подземном дворце. Похоже, его дворец был просто не создан для мирной жизни — по крайней мере, пока в нем находилась женщина.
В первый миг, увидев свое отражение, Раина вскрикнула и застонала в отчаянье: так бледно и даже серовато стало ее лицо от бесконечных дней во тьме. Выйдя наверх, она увидела лишь свои руки — и замирала от мысли, во что же за эти годы должно было превратиться ее лицо. Сейчас она смотрела в зеркало и вздыхала: покойница, настоящая покойница. Обманывать себя было бесполезно — побывав наверху, она знала, что нельзя все объяснить одной лишь игрой синеватого, мертвенно-белого света. Тем более, что теперь свет волшебных шаров был очень похож на солнечный.
Он смотрел на нее, посмеиваясь про себя: он видел Раину насквозь.
— Что ж, — притворяясь рассерженным, мрачно сказал он, — тогда давай я выкину эту стекляшку, раз она так тебя огорчает.
— Нет уж! — отрезала девушка, разглядывая себя в зеркале так и эдак.
А взглянуть, право, было на что. Несмотря на бледность, она по-прежнему была очень, очень хороша. Ее тюремщик не солгал ей, когда пообещал, что здесь, в этом дворце, время будет над ней не властно. Не один год провела она под глухими каменными сводами, а вот гляди-ка — ничуть не изменилась! Ясные синие глаза сияли все тем же мягким манящим светом, золотые волосы струились по плечам водопадом, высокая девичья грудь едва колыхалась при ходьбе.
Установив зеркало так, чтобы видеть себя хотя бы до пояса, Раина принялась перебирать украшения. На это у нее ушел целый «день» — время она считала по тому, сколь долго ей не хотелось спать.
Она почти не замечала хозяина, улегшегося сверху на ту груду золота, на которой стояло ее зеркало, и с интересом наблюдавшего за тем, как она расчесывает волосы, укладывая их так и эдак, заплетая их в косы, чтобы перевить нитями жемчуга, или поднимая на затылок, чтобы примерить золотую шапку уттарийской принцессы. Пальцы ее были унизаны перстнями, мочки ушей покраснели от тяжелых, до плеч, золотых серег с аметистами и лалами, руки и ноги в три ряда обвивали браслеты. Забыв обо всем, она примеряла вещь за вещью, тихонько напевая себе под нос.
Только об этом он и мечтал, когда бережно нес ей хрупкую вещицу через все залы и галереи. Он был счастлив. Он разнежился так, что начал задремывать, пока его не вывел из этого блаженного состояния гневный вскрик.
Его красавица не могла выпутать из волос тяжелой диадемы и в нетерпении рванула обруч так, что слезы брызнули из глаз. Он поднял голову.
— Для кого я все это делаю? Ты спишь и даже не смотришь на меня!
Она швырнула освобожденную диадему себе под ноги. Золото жалобно зазвенело.
— Я полагал, что тебе вовсе не нужно, чтобы я на тебя смотрел, — ответил он, искренне удивленный.
— Тогда зачем ты здесь разлегся, желтоглазый урод? Потешаться надо мною, что ли? Я так нехороша? Мне все это не идет? Ну, скажи что-нибудь!
Он посмотрел на нее, склонив голову набок.
— Что я должен сказать? Что ты очень красива — но ведь ты и без меня это знаешь. Хочешь, я принесу тебе поесть? Уже ведь довольно поздно.
Но сегодня у него был, видно, неудачный день. Раина начала срывать с себя кольца, браслеты, ожерелье — к швырять в него, метя в голову, приговаривая:
— «Поздно»! Разве я знаю в этом подземелье, что такое «поздно»! Ты приволакиваешь мне зеркало — а на что оно мне, если я даже показаться во всем этом никому не могу? Зачем я наряжаюсь? Для тебя, толстокожий урод? Да что ты смыслишь в девушках? Тебе бы только голос! А это? А вот это?
В истерике она дошла до крайности, чего раньше никогда себе не позволяла: скинула одежду и осталась в одних сандалиях. Видя, что он смущен, Раина вошла в азарт и разлеглась на золоте, широко раскинув ноги. При этом она уголком глаза глядела в зеркало, проверяя, достаточно ли соблазнительно
