умру на этом острове, и никто даже не вспомнит обо мне!
Она снова заплакала.
— Добрые боги, — пробормотала она, всхлипывая. — Спасите меня, добрые боги. Я совсем, совсем одна…
Он щурился на закат, делая вид, что не слышит ее причитаний.
— Перестань реветь и взгляни туда. Разве это не великолепно? Я разрешу тебе посмотреть, как зажигаются первые звезды, если ты перестанешь плакать.
— Я умру тут одна, — повторила Раина, но плакать перестала. Закат и в самом деле был великолепен. Сизые тучи рдели по краям багрянцем и золотом, их пробивали сияющие лучи, такие четкие, что, казалось, их можно взять в руку. Солнце садилось в море, и вода из синей и зеленой становилась молочно-белой — лишь сияла Дорога Счастья, уводящая за край мира.
«Надо попробовать достать ей мужчину, — подумал он, глядя, как светятся желто-алым мокрые дорожки на бледных щеках Раины. — Если после этого она вздумает бунтовать — что ж, я всегда смогу его убить и потом достать другого. Может, это ее развлечет на какое-то время».
Сам он был совершенно равнодушен к удовольствиям плоти. Во всяком случае, до сих пор ни одно живое существо не вызывало в нем ни малейшего желания.
Конан и Тай Юэнь вернулись в Тай Чанру в самом конце весны. За те две с половиной луны, что провели они в горах, князь Благословенного Края волшебно преобразился: исчезли страшная худоба и болезненный блеск глаз, лихорадочный румянец на щеках сменился ровным темным загаром.
Тай помолодел и снова стал похож на того Юлдуза, которого Конан знавал когда-то в Туране. Киммериец зорко следил за тем, чтобы Тай Юэнь весь день проводил на ногах — в поисках пищи или просто неспешном продвижении от одной стоянки к другой — и к вечеру ощущал настоящую усталость и голод. Ибо ел князь до смешного мало, и Конан пускался на всевозможные хитрости, чтобы заставить его есть больше.
Нельзя сказать, что киммериец считал себя опытным лекарем. Но он точно знал, что при чахотке нельзя делать двух вещей: сидеть в четырех стенах и есть один Нергал знает какую дрянь, приготовленную из пяти сортов овощей. Тай пытался сопротивляться поначалу, объясняя другу, что учение Падды запрещает убивать и питаться трупами.
На это Конан не без ехидства заметил, что пока святейший кайбон был еще просто Юлдузом, жил в Туране и чтил Эрлика, он не воротил носа ни от хорошо зажаренного барашка, ни от вина. Последним доводом Конана был моток крепкой веревки и обещание вязать Тай Юаня на стоянках по рукам и ногам и кормить насильно. Князь рассмеялся и бросил упрямиться. Конан был прав: когда выбор стоит между жизнью и смертью, ни один светлый бог не поставит тебе в вину некоторое уклонение от его закона. Тем более речь идет всего лишь о еде.
Но князь Тай Цзона согласился не только по этой причине. Он знал, что не слепым случаем, а предопределением судьбы оказался Конан в его княжестве в тот год, когда Тай Юэню перестали помогать травы, а кашель начал выходить с кровью. Не выходя из своего дворца, золотые крыши которого сияли на вершине холма над Тай Чаирой, Тай Юань мог видеть, как он сам говорил, «почти все из того, что есть, немногое из того, что было, и уж совсем немногое из того, что будет».
Его дар предвидения был не искусным умением гадальщика, не мудростью старца, чей жизненный опыт позволяет предсказать многое, а внезапным ответом на возникший вопрос. Иногда ответы приходили раньше, чем возникали их вопросы — и тогда это было как ударившая с неба молния в ночную грозу, когда в белой ослепительной вспышке на миг появляется весь мир, видный до последней травинки, чтобы в следующий миг исчезнуть, оставив боль в глазах и ощущение чего-то огромного.
Порой лишь годы спустя понимал он, что же открылось ему, и эту часть своего дара он считал мучительной и бесполезной.
Когда же требовалось получить ответ на вопрос — урожайным ли будет год, где искать вот уже три дня как пропавшего ребенка, выиграет ли Император Кхитая новую битву — он просто задумывался и получал ответ. Этот ответ приходил ясным и неоспоримым знанием, что будет так, а не иначе. Некоторые ответы приходили сразу, некоторые — день или два спустя, но это скорее зависело не от сложности вопроса, а от того, хорошо ли князь спал минувшей ночью.
Так было с вопросами, приходившими извне. Но существовали вопросы, которые он задавал себе сам, и, если только возможен был на них ответ, он рано или поздно появлялся — либо привычным знанием, либо во сне. Именно во сне в самом начале весны Тай Юань увидел Конана, идущего к западной границе Кхитая в компании девушки-туранки, плосколицего и длиннорукого карлика из северных степей и гиганта-аквилонца. Он не стал выяснять, что свело этих столь непохожих друг на друга людей, лишь порадовался, что его старый друг жив и где-то близко.
Но когда в его снах начал появляться смуглый юноша с резким профилем и темными, недобрыми глазами, ведущий к столице Кхитая войско зингарских рыцарей, Тай Юэнь забеспокоился. Несколько дней спустя и рыцари, и зингарский принц, и Конан, волею богов оказавшиеся вместе на краю света, сложились в четкую картину. И центром этой картины он увидел свое маленькое княжество, Тай Цзон.
Он знал, конечно же, что с приходом к власти нового Императора его княжество окажется в большой опасности. Новый владыка Поднебесной Империи шел к власти так долго и так часто раздумывал, что именно он сделает с той или иной своей провинцией, как покарает непокорных, если они слабы, и подкупит, если сильны, что Тай Юэнь ни на миг не сомневался: мирной и бестревожной жизни в его Благословенном Крае пришел конец.
И дело было даже не в серебряных рудниках, которые тайцзонцы не желали разрабатывать для других, не в сокровищах древних храмов, поглоченных джунглями тысячелетия назад. Хотя Император, несомненно, много бы дал за то, чтобы добраться наконец без помех и до того, и до другого.
Дело было в том, что жители Тай Цзона, не признававшие оружия и охоты, разводившие птицу лишь ради красивых перьев, а скотину — ради шерсти и молока, жили своей, особой жизнью, не похожей на жизнь остальных провинций Кхитая. Император с его многолюдными городами и величественными храмами многоруким богам был где-то далеко. А рядом было родное поле, крошечная деревушка в горах, где все жили на виду друг у друга и бога — вернее, святейшего кайбона, что живет, как известно, тоже рядом, в двух днях пути.
Ибо старшего мужчину в роду князей Тай Цзона, носителя Дара Падды, почитали как бога, единственного защитника и судью. И это раздражало и злило Императора более всего, ибо он считал, что один достоин титула Небеснорожденного.
И потому когда зингарец со своими рыцарями появился при дворе — с дарами от своего брата-короля, Император «подарил» ему Тай Цзон. При условии, что тот сам возьмет его. В случае победы зингарца Владыка Кхитая получал Тай Цзон с его рудниками и сокровищами в храмах, а в случае поражения не терял ничего. Сам вести войска на княжество он побаивался.
Никто не знал пределов могущества кайбона Благословенного Края, и Императору не хотелось выяснять их на собственном опыте. Повелитель Кхитая, будучи человеком мудрым и хитрым, предпочитал таскать каштаны из огня чужой рукой.
Для Тай Юаня, не будь он так болен, вероятно, не составило бы труда защитить свою страну. Беда была в том, что на сей раз врага надо было не просто остановить, а повернуть вспять, причем так, чтобы он больше никогда не помыслил о Тай Цзоне как о своем княжестве.
Для этого нужно было чудо, а для чудес нужны были силы. А вот именно их-то и не было у кайбона Благословенного Края. Даже ежедневное наблюдение за продвижением зингарцев к столице давалось ему с большим трудом.
Ведь Тай Юэнь совсем не был магом. Отец передал ему с последним вздохом Силу — но никак не черные свитки с заклятиями или мешок с колдовской утварью. Правда, легенды гласили, что его прадед, одиннадцатый кайбон Тай Цзона, защищая страну от нашествия орды кочевников из северных степей, в отчаянье призвал на помощь отвратительного демона.
Страну он спас, но скончался на третий день после великой победы, едва успев передать сыну дар
