Имел под небесами он; С ним раем почитал пустыню… Но что ж? всегда ли верен сон? .. На гордых высотах Ливана Растет могильный кипарис, И ветви плюща обвились Вокруг его прямого стана; Пусть вихорь мчится и шумит И сломит кипарис высокой, — Вкруг кипариса плющ обвит: Он не погибнет одиноко!.. Так, миру чуждый, Зораим Не вовсе беден — Ада с ним! Она резва, как лань степная, Мила, как цвет душистый рая; Всё страстно в ней, и грудь и стан, Глаза — два солнца южных стран. И деве было всё забавой, Покуда не явился ей Изгнанник бледный, величавый, С холодной дерзостью очей; И ей пришло тогда желанье — Огонь в очах его родить И в мертвом сердце возбудить Любви безумное страданье, И удалось ей. — Зораим Любил — с тех пор, как был любим; Судьбина их соединила, А разлучит — одна могила! На синих небесах луна С звездами дальними сияет, Лучом в пещеру ударяет; И беспокойная волна, Ночной прохладою полна, Утес, белея, обнимает. Я помню — в этот самый час Обыкновенно нежный глас, Сопровождаемый игрою, Звучал, теряясь за горою: Он из пещеры выходил. Какой же демон эти звуки Волшебной властью усыпил?.. Почти без чувств, без дум, без сил, Лежит на ложе смертной муки Младая Ада. Ветерок Не освежит ее ланиты, И томный взор, полуоткрытый, Напрасно смотрит на восток, И утра ждет она напрасно: Ей не видать зари прекрасной, Она до утра будет там, Где солнца уж не нужно нам. У изголовья, пораженный Боязнью тайной, Зораим Стоит — коленопреклоненный, Тоской отчаянья томим. В руке изгнанника белеет Девицы хладная рука, И жизни жар ее не греет. «Но смерть, — он мыслит, — не близка! Рука — не жизнь; болезнь простая — Всё не кончина роковая!» Так иногда надежды свет Являет то, чего уж нет; И нам хотя не остается Для утешенья ничего, Она над сердцем всё смеется, Не исчезая из него. В то время смерти ангел нежный Летел чрез южный небосклон; Вдруг слышит ропот он мятежный, И плач любви — и слабый стон, И, быстрый как полет мгновенья, К пещере подлетает он. Тоску последнего мученья Дух смерти усладить хотел, И на устах покорной Ады Свой поцелуй напечатлел: Он дать не мог другой отрады! Или, быть может, Зораим Еще замечен не был им… Но скоро при огне лампады Недвижный, мутный встретив взор, Он в нем прочел себе укор; И ангел смерти сожаленье В душе почувствовал святой. Скажу ли? — даже в преступленье Он обвинял себя порой. Он отнял всё у Зораима: Одна была лишь им любима, Его любовь была сильней Всех дум и всех других страстей. И он не плакал, — но понятно
