Готический ангел

хочу помочь. Наверное, неуклюже, недостаток воспитания… мы, чай, не графья. – Он подмигнул мне и засмеялся, неприятно, тоненько, притворно. – Мы из простых.

Кашемировое пальто, дорогие ботинки и вязаная шапочка, из-под которой выбиваются черные локоны. Простой. Или сложный.

– Давайте присядем. – Матвей взял меня за руку, перчатка у него колючая и влажноватая. А на лавочке, к которой он меня тянет, блестят капли воды. – Хотя нет, холодно сидеть, еще простудитесь. Да, признаюсь, я вытянул вас сюда, чтобы поговорить спокойно и без лишних свидетелей.

Проникновенный тон, проникновенный взгляд.

– Вы – не соучастница, вы – случайный человек, втянутый в нечестную игру… Да, сейчас вы не знаете, кому верить, и растерянны. Я со своей настойчивостью вам неприятен. Не отрицайте, вижу, что неприятен.

Я и не отрицаю. Я думаю, пытаюсь думать. Динка познакомилась с Ивом-Иваном. Случайность? Не знаю, может, да, а может – нет. Второе вероятнее, потому что слишком уж быстро он ей предложил работу, а Динка, вспомнив обо мне, тут же выдвинула мою кандидатуру.

А Евгений согласился. Евгений предложил огромные деньги, сумму, которая мигом уничтожила все мои сомнения. А это странное условие жить в доме? Опять же вроде бы и логично, но…

– Подумайте, что от вашего согласия, от вашей помощи может зависеть не только ваша дальнейшая судьба, но и жизнь детей. Они ведь дети еще, глупые, запутавшиеся, думающие, что никто в этом мире не понимает, как им плохо. Что стоит подтолкнуть к краю? Пустяк, мелочь, красивые слова человека, которому они доверяют.

– Чего вы от меня хотите?

– Помощи. Я не требую следить за Ижицыным, не требую копаться в его бумагах или заниматься промышленным шпионажем, сомневаюсь, что вы обладаете необходимыми для этого качествами. Я хочу лишь поговорить с вами.

– О чем?

– О ком. Об Ижицыне, о секретаре его…

– Иване? Он секретарь? А мне казалось…

– Вот и о том, что вам казалось. Любые мелочи, странности. – Матвей почти шепчет, руку мою сжимает в ладонях. Со стороны, наверное, сцена выглядит весьма романтично, эпизод из мелодрамы, к примеру, расставание.

Или объяснение в любви.

– Расскажите мне, – попросил Матвей. – Поверьте, это для вашего же блага.

Ижицын С.Д. Дневник

Наталья не желает меня видеть? Отчего? Не понимаю. Хотел бы спросить сам, поговорить, как прежде, доверительно и просто, но боюсь причинить волнение. Наташеньке нельзя волноваться, тем паче что желание ее, как сказала Е.Ю., естественно для женщины, находящейся в положении столь неприятном. Я пытался выяснить, в чем дело, но разговаривать с Е.Ю. сложно, прямо она не умеет, а пробираться сквозь намеки у меня не хватает умения.

Но под конец, когда терпение мое почти уже иссякло, она, жеманясь и краснея, объяснила, что Наташенька о том, как выглядит, волнуется и что не желает показываться мне в виде болезненном и неприбранном. И что мои частые визиты ее смущают и беспокоят.

Я не хочу быть причиною беспокойства, будь мы вдвоем, рассказал бы, что не о чем волноваться, что люблю ее и всегда любил, с самой первой встречи, а прежние сомнения – всего лишь слабость. Минутная, стыдная, но забывать о ней не стоит.

Обо всем рассказал бы, и об Ольховском с его прожектом новой фабрики, и о том, что уже договорено с доверенным человеком в Ницце, куда мы непременно поедем, ей понравится эта солнечная диковатая страна, и о том, как люблю.

Мне нужен этот разговор, и глаза ее нужны, но в них я вижу настороженность и беспокойство, о котором Е.Ю. предупреждала, а я не хочу волновать Наташеньку. Скучаю без нее сильно. Быть может, если б Е.Ю. оставила нас наедине… Попросить выйти? Невежливо, и не уверен, как Наташенька воспримет.

Боюсь отдалиться, боюсь сделать что-то не так и боюсь не сделать чего-то нужного. А Ульяна снова карту подкинула, все ту же, с грудою черепов. Надо будет поговорить с нею, чтоб перестала.

Я не могу понять, что происходит. Ульяна почти не показывается, проводит все время с Машей, а той с каждым днем все хуже, физически она сильна и здорова, но разум! Господи, порой мне страшно приближаться к ней, в этом существе не осталось ничего человеческого, даже в редкие минуты прояснения, когда она спокойна, когда дает прикоснуться, расчесать волосы, умыть себя, я продолжаю опасаться.

Ульяна даже не мычит, а вчера на руке укус заметил. Надо что-то делать, что-то решать, в доме ребенок и Наталья, и Е.Ю. с Ольховским, как вышло, что людей вдруг стало так много? А с ними опасения – что будет, если Маше удастся выбраться из своих покоев?

Но и кроме Маши хватает поводов для беспокойства. Е.Ю. назойлива и говорлива, признаться, общество ее утомительно, но как сказать ей об этом, не обидев, не знаю. Ольховский же, когда я с ним поделился этой неприятностью, высказал опасения, что Е.Ю. чувствует за собой вину за наш с Натальей разлад. Не знаю, мне кажется, что он не прав, что этой девицей движут совсем иные порывы, а Сергей – личность романтическая, возвышенная, оскорблять не хочу. И Е.Ю. тоже, вдруг все ж таки ошибаюсь?

Виделся вчера с Натальей, она уже подымается с постели, по-прежнему бледна и слаба, но теперь это слабость человека выздоравливающего.

Спасибо тебе, Господи.

Юлька

До кладбища добиралась пешком, спешить-то некуда.

– Хуже, что я понятия не имею, чего делать, – сказала Юлька. Не себе – Кляксе, та ворочалась под курткой, цепляясь крошечными коготками-иголками за свитер. Клякса теплая и живая, а еще с ней можно разговаривать.

– С собой что делать, для меня понятно, но тебя ж не бросишь?

Клякса мяукнула и снова съехала вниз, на свитере стопудово затяжки останутся, Верка будет переживать по поводу испорченной вещи и еще, что Клякса грязная и наверняка больная, вон какие у нее глаза мутные. Верка Кляксу выбросит.

– Умирать не страшно, это мне один человек сказал, он не совсем чтобы человек, но когда-то был. Он очень хороший, и я ему нужна, а тут – никому.

Юлька села на лавку, ноги гудели. И есть хочется, чего-нибудь горячего, того же борща, и картошки жареной, или макарон по-флотски.

– Я б вернулась, но тебя из квартиры точно выпрут, а меня в интернат отправят, навсегда. Нет, мы к нему пойдем… подумаем. А потом… потом я что-нибудь с тобой решу. Милочке отдам, она жалостливая.

Клякса, высунув-таки головенку, подслеповато щурилась, уже не мяукала, а пыталась мурлыкать, правда, звук получался слабым, похожим на хрип.

– Но если что, с собой заберу, туда… ну, туда, где все будет по-другому. Главное, чтоб дождь не начался, а то околеем. Хотя какая разница, да?

Добрались уже в сумерках, когда небо стало лиловым, полупрозрачным, как вода в стакане. Нарисовать бы, чтоб цвет этот, и черные деревья, растопырившие ветви. Снизу смотришь – настоящая паутина, в которой запутались редкие звезды, а стена белая-белая, пахнет известью, землей и немного тепловатой гнилью листвяных куч, скоро жечь станут, как в прошлом году: желто-бурые костры без огня, но с мутными белыми полосами дыма.

– Под ноги смотреть надо, а то навернусь, как в прошлый раз. Я тогда руку порезала, больно было. И теперь чешется.

Перебираться в пролом, одной рукой придерживая Кляксу, другой – рюкзак, было неудобно. Юлька едва снова не упала.