крупных черных птиц.
– Наташенька! – донесся высокий Катеринин голосок с изрядной долей раздражения, которое она не потрудилась скрыть. – Ноги не замочите!
Не замочу уж как-нибудь и без ее советов. Осип стоял, молчал, и я стояла. Молчала. И Катерина, чье присутствие давило, несмотря на расстояние и тишину. И вдруг этот ясный, солнечный день показался мне… горьким, будто отравленным.
И жизнь моя тоже, вежливая такая, растянутая, натянутая тонкими струнами непонимания между мной и Савушкой. Ведь не было его, непонимания, вернее, было, но давно, раньше, а тут вдруг снова, откуда только? Из-за Катерины? Из-за Ольховского, который меня сторонился, делая вид, будто и не знаком? Еще раньше?
– В дом бы шли, Наталья Григорьевна, – прогудел Осип, перехватывая метлу поудобнее. – А то и впрямь-ка застудитесь.
Я послушалась. Вернулась. Заперлась в комнате, отговорившись от ужина мигренью, и думала. О себе, о Савелии, о том, что было меж нами и чему суждено случиться. А сердоликовый ангел на подоконнике, собирая чистый солнечный свет, загорался теплом.
Весна. Время жить.
Завтра я поговорю с Савелием, вдвоем, без Катерины и Ольховского, чтобы только Савушка и я… как прежде.
Наутро решимости поубавилась, но я все одно пошла, решивши подождать Савелия не в кабинете, а в его спальной комнате, туда-то никому, кроме законной жены, хода нету.
И стыдно вдруг стало за мысли, за желания, за надежду, хоть назад беги. Нет уж, не побегу.
Дверь подалась легко, беззвучно, только пол под ногами, чуть просев, заскрипел, и звук этот вышел до того громким, протяжным, что я остановилась. Но потом шагнула-таки внутрь.
Светло. Окна высокие, в потолок, оттого солнце проникает беспрепятственно, вытесняя все, даже самые малые тени, и комната кажется белою, и потолок, и стены, и секретер, и кровать… все белое, а платье красное, карминового густого цвета. С пышною юбкой, отделанною желтой кружевной лентой, которая отчего-то задралась до неприличья высоко, так, что видны плотные вязаные чулки, чуть сбившиеся в складки над ботинками.
Ботинки? Чулки? Юбки? Протянувши руку, я коснулась… нельзя прикасаться, бежать нужно, немедля…
Под рукой шершавая кожа, а ткань платья скользкая, дорогая… Катерина говорила, что заказала новое платье, «цвета бордо».
У Катерины новые ботинки… вчера привезли… из города. Осип ездил, а она потом переживала, что не по ноге стачали, великоваты. Потревоженное прикосновением, тело качнулось и где-то вверху, где потолок растворялся в солнечном свете, протяжно заскрипело, заныло и рухнуло вниз…
Мамочка!
– Перенервничала сильно, бедолажная, – Прасковьин грубый голос доносился издали. Пить хотелось, а открывать глаза – наоборот. Вдруг опять увижу? Или это сон? Конечно, сон.
– Это ж надо такому-то случиться-то. – Что-то совсем рядом бухнуло, стукнуло глухо, зазвенело, зажурчала вода. – Ох горе… а помяни мое слово, только началося.
– Глупости говоришь. – У Василины голос мягкий, убаюкивающий, и сама она такая же. Она Олеженьку любит, как родного. А тут что делает? И что со мною?
– А от и не глупости, это Маланьин дух мстит, за то, что убивцу не нашли.
Кто такая Маланья? Не знаю.
– Полиции, полиции-то поприехало, – продолжала сокрушаться Прасковья. – А Савелий Дмитрич весь сбледневший ходит.
– За жену боится, – теплая рука легла на лоб. – Такое увидеть, Господи Боже ж ты мой.
– За жену? А я тебе так скажу, за себя он боится, за то, что дознаются про шашни евонные с Катериною. – Прасковья перешла на шепот, а я замерла, затаила дыхание. – А что, не так, скажешь? Наша-то хворая, а какой мужик без бабы-то долго выдержит? Он же ж не святой, прости Господи. А Катерина видная из себя и принаряжаться умела…
Умела. Французские журналы, ленты, ткани, кружева, пуговицы, вырезы, шляпки, вуалетки…
– Что, не помнишь-то, как сиживали, то шахманты им, то карты, то еще что… к жене-то лишний раз не заглянет, а для Катерины завсегда-то время находил.
– Молчала бы. – Василина взяла меня за руку: неужто догадывается, что в сознании? Или просто жалеет бедную и глупую?
– Молчать? А и буду молчать, – неожиданно спокойно сказала Прасковья. – Ты не думай-то, эт я с волнения, а так-то не мое ведь дело… ее только жалко, а ну как усердничать станут, с вопросами лезть…
Не стали. Я не знаю, кто расследовал смерть Екатерины и было ли вообще расследование, верно, было, по закону-то положено, но те первые дни, когда в доме находилась полиция, я провела у себя. Сказалась больною, солгала, не из страха, я никого не желала видеть – ни Прасковью с ее жестокой честностью, ни жалостливо-мягкую Василину, ни уж тем паче Савелия.
А он и не пытался, он как-то сразу поверил в болезнь, передал букет белых роз да пожелание скорейшего здоровья, и все… А на четвертый день моего добровольного заточения в комнате появился Сергей, один пришел, без Прасковьиного строгого надзору, и вечером, что и вовсе уж неприлично.
– Здравствуй, – он остановился у порога. – Если ты хочешь, то уйду, но надо поговорить.
Пусть уходит сейчас же, я боюсь этого разговора, он нарочно пришел причинить боль.
– Погоди. – Сергей широким шагом подошел к окну, скользнул взглядом по темноте за стеклом, по комнате моей, точно искал что-то. Или кого-то? – Не гони, пожалуйста. Не ради меня, ради себя же, Наташенька. – Он потянулся было ко мне, потом отдернул руку и, смутившись, добавил: – Я понимаю, что ничего изменить невозможно. Я и не пытался бы, если б…
– Если б что?
– Она не сама это сделала.
– О чем ты? – Сердце в груди замерло, кольнуло холодом. Господи, ведь поняла же, так зачем переспрашиваю? И зачем разглядываю Ольховского с такой пристрастностью, чего выискиваю в знакомом и некогда родном лице? По-прежнему красив, и даже больше, чем ранее, не вытянулся, но стал шире в плечах, и повадки немного иные, исчезла былая резкость, порывистость, но так и лучше.
– О Екатерине. – Развернувшись ко мне спиной, Сергей заговорил: – Не перебивай только, я должен… рассказать. Я слышал, как Савелий с приставом разговаривал, дверь неплотно заперли, да голос у пристава громкий… Говорит, что Катерину сначала задушили, а уже потом повесили… что это убийство.
– А Савелий?
– Взятку дал. Да, Наташа, он дал взятку, чтобы это дело не расследовали, понимаешь?
– Нет.
– А я вот понимаю. Это он… нет, не торопись отрицать… я с самого начала должен, по порядку. Катерина тебя ненавидела. Ты бесприданница, она тоже, только ты сумела хорошую партию сделать, – при этих словах голос Сергея стал жестче, – а ей выпало в компаньонки идти.
