Проклятие двух Мадонн

обещанный Дедом гонорар, уедет, а в дом вернется утраченное спокойствие.

А если Дед прав, то… от конкурентов принято избавляться.

– Игорь, твое равнодушие меня убивает! – заявила сегодня мать, и он подумал, что если кого здесь и убьют, то глупую и жадную Александру… но спустя пару часов выяснилось, что он ошибался.

Левушка

Когда Любаша не пришла, Левушка не удивился, хотя испытал некоторое разочарование, ему хотелось поговорить об истории, кладах и странных картинах, которыми одержим Любашин дед. И еще понаблюдать за самой Любашей, представить, что, возможно, когда-нибудь она перестанет считать его забавным и начнет воспринимать всерьез.

А она не пришла. Обидно. Именно эта необъяснимая детская обида и погнала Левушку из дома, он только представил, что будет весь вечер сидеть в тоскливом одиночестве, которое отчего-то прежде совсем не тяготило, а теперь вот навалилось, и, схватив куртку, выскочил на улицу. Сквозь полупрозрачные сумерки проглядывала кособокая луна, бледная, блеклая и неприятная с виду. Все вокруг виделось неровным, дрожащим, будто бы сквозь задернутое дождем стекло смотришь.

Он и сам не заметил, как свернул на узкую тропинку, ведущую в сторону развалин церкви, просто шел себе и шел, и очнулся лишь на том самом месте, где в прошлый раз встретил Любашу. Вон и черной дырой в снытево-крапивной стене вытоптанный ими проход, обломанные стебли и… глупо лезть внутрь, особенно теперь, когда почти стемнело. Левушка и не собирался лезть, а фонарик достал ну просто на всякий случай – темноты он жуть как не любил.

Желтое пятно переползало с листа на лист, коснулось земли, потом, всполошенное резким птичьим криком, метнулось в сторону, замерев на серой ребристой подошве… рисунок елочкой, на носке полустертые шипы, между которыми застрял круглый камешек, на пятке трещина. Левушка закрыл глаза, потом открыл – подошва не исчезла.

Уже позже, вспоминая, он пытался уловить тот момент, когда понял, что в зарослях лежит именно Любаша. По кроссовкам? Тем самым, в которых она была днем, светло-серым, фирменным, с чуть поистертым, поношенным верхом и грязно-белыми шнурками. Наверное. Кроссовки он разглядел первыми, это уже потом и темные джинсы, задравшиеся, обнажавшие тонкие щиколотки, и руку, вцепившуюся в жесткий травяной хвост.

И залитое чернотой лицо. Кровь. Липкая, еще теплая и живая, оставалась на коже… тихий вздох, разорвавший тонкую пленку на губах.

Жива. Дрожащими руками нащупать пульс, испытывая неуместную неловкость, расстегнуть рубашку и, приложив ладонь к груди, убедиться, что сердце стучит, пусть неровно, но стучит.

Поднять ее на руки, не такая тяжелая, как он опасался, напротив, тонкокостная, хрупкая, беспомощная. Больше всего Левушка боялся, что она умрет прямо у него на руках, и еще споткнуться, упасть вместе с нею, но все одно бежал, подошвы скользили по мокрой от росы траве. А рукам было скользко от Любашиной крови.

В больнице ему сказали, что и Любаше, и ему крепко повезло… что еще бы полчаса… или удар чуть ближе к сердцу… или лезвие пошире…

Левушка слушал и кивал, добавляя к этим причинам иные: например, если бы у него не нашлось фонарика… если бы он не вышел гулять… если бы не догадался перевязать рану… если бы Михаил, Левушкин сосед, не успел починить машину и пришлось бы вызывать «Скорую»… если бы больница находилась чуть дальше.

Причин было бесконечное множество, и все перечеркивалось одним-единственным словом: «повезло».

– Ну, ты это, как? Молодец, что позвонил. – Петр в белом халате поверх куртки выглядел нелепо. – Говорят, что выкарабкается. Молодая, сильная… и ты молодец, не растерялся.

Левушка кивнул. Говорить сил не было, его трясло, будто бы от болезни. Одежда в крови… переодеться надо… а не во что. Хотя бы руки вымыть. Кровь воняет, почему он прежде не замечал, насколько сильно воняет кровь?

– Домой подвезти? – поинтересовался Петр. – Все равно ночь пропала, да и толку тут сидеть никакого. Поехали, лучше этих, Бехтериных допросим.

В машине Левушка немного пришел в себя, хотя руки по-прежнему дрожали, и за эту самую непроизвольную дрожь вдруг стало стыдно, и Левушка засунул руки в карманы, чтоб не так заметно.

Желтое пятно фар скользило по серой ленте дороги, совсем как давешнее пятно фонаря. Все тени были с рисунком подошвы.

– Как ты думаешь, кто ее? – поинтересовался Петр. – Нет, ну что свои, это понятно… скорпионье семейство. Или на свидание с кем пришла? Опять же, дамочка не из слабых, спортивная, да и росту как в баскетболистке… как ты ее только допер. Нет, блин, ну чего людям не хватает для счастья?

Тот разговор не имел последствий, разве что Дмитрий Коружский, к немалой радости Настасьи, стал частым гостем в доме. А вот портреты так и остались висеть в Музыкальном салоне, правда, со временем, когда рассказанная батюшкой история подзабылась, повыветрелась из памяти, вытесненная новыми впечатлениями, картины уже не казались столь пугающими, как прежде. Разве что по вечерам, когда совсем уж темнело и слабое пламя свечей, не справляясь с тягучими зимними сумерками, подпускало тени к образам Мадонн, их лица словно оживали, менялись, становясь то печально-задумчивыми, то растерянными, то, напротив, сосредоточенно-сердитыми. И хотя Настасья старалась на картины не глядеть, но изменения эти отмечала, запоминала и привычно пугалась, давая себе очередное слово, что больше в салон ни ногой.

Но как это осуществить, когда в доме дорогой гость и матушка, уже не раздраженная, но скорее довольная визитом, приглашает именно сюда, в салон, и снова вечер вроде бы и вместе, но не наедине. Лизонькины пальчики легко касаются клавиш, и ободренный лаской клавесин поет, музыка красива, Лизонька тоже. Нежна, светла и почти ангел, и больно смотреть, как Дмитрий перелистывает ноты, наклоняясь близко, чересчур уж близко. Лизонькины щеки мило розовеют, и Настасье хочется кричать от боли и ревности…

Непристойно выказывать эмоции. Она читает, вернее, делает вид, будто увлечена чтением, но строки плывут перед глазами, утопая в непролитых слезах. Как он может быть таким равнодушным сегодня, когда вчера принес Настасье розу, иссыхающую, примятую жестокими руками, готовую рассыпаться блеклым золотом душистых лепестков. Настасья спрятала розу в альбом, заранее поклявшись, что никогда не расстанется с этим знаком внимания… и слова запомнит навсегда:

– Красота мимолетна, так стоит ли тратить жизнь, саваном морали укутывая падающую звезду?

Тогда Настасья не поняла и промолчала, опасаясь глупостью своей оскорбить Дмитрия, а сегодня… сегодня ей хотелось рыдать от боли.

Последние звуки мелодии невидимым пеплом упали на ковер, и Коружский, наконец, отошел от Лизоньки и клавесина.

– Читаете Шекспира? Романтик смерти, певец безумия, гений темных страстей, сжигающих души…

Настасья не сразу поняла, что обращаются к ней, а поняв, разозлилась, наверное, оттого и ответила дерзко:

– И вам ли судить того, чье мастерство превыше суда и осуждения, если только темноту вы видите в его твореньях?

– А в нашем мире, милая звезда, увы, все связано друг с другом. Свет – не более, чем отраженье тьмы, тогда как тьма – суть отраженье света. Друг без друга невозможны, а вместе порождают привычное теченье жизни. – Дмитрий сел в кресло, нарочно ли, случайно, но оказался он в равной степени отдален и от Настасьи, и от Лизоньки.

– Тогда выходит, что жизнь – всего лишь отраженье смерти?

– Наверное. Но кто заглядывал в темноту, чтобы, вернувшись, рассказать о том, что видел? Вы боитесь смерти, звезда моя?

– Не более, чем вы.

– А я боюсь, – доверительно сказал Коружский. – Вас, милый ангел, не смущает подобная