Дрожат… прежде никогда не дрожали, а теперь вот… старость… сдохну скоро, а вы и рады будете. Какого дьявола сразу не подняли?
Игорь молча пожал плечами, что говорить: не сообразил, слишком уж неожиданно получилось. Третий час ночи, спать охота, а вместо этого приходится сидеть и выслушивать упреки, стенания по поводу Дедова маразма и дикие предположения. Голова гудела от чужой злобы, а сделать ничего нельзя – слушать разговоры надо, даже не столько слушать, сколько вслушиваться, всматриваться, примечать, следить.
Тошно следить за родными. Отчего-то, увидев милицию, Игорь не испугался, скорее уж удивился.
– Скольких они успели допросить? Четверых? Пятерых? Или всех? А ни у кого мозгов не хватило меня поднять. – Раздражение Ивана Степановича выглядело наигранным, будто бы старик пытался спрятать за гневом что-то иное. Беспокоится за Любашу? За нелюбимую племянницу, которая вечно все делает наперекор?
– В кабинет я не пойду, не по чину. Если хотят допросить, то веди сюда. И еще… Игорь, это точно из наших кто-то… иди пригляди за ними… должен же он как-то себя выдать. – Дед впервые не столько приказывал, сколько просил, но от просьбы уклониться еще сложнее, чем от приказа.
Внизу полумрак, нервозный, примятый рассеянным светом бра, подретушированный тенями, пропитанный едкой нашатырной вонью. Мать полулежит на диване, рядом хлопочет тетя Берта, и привычный веер в ее руках кажется неуместной, оттого раздражающей деталью картины.
– Боже мой, Гарик, неужели это правда? – Мать чуть приподнялась, позволяя Берте поправить подушку. – Любашу убили…
– Она еще жива, – уточнил Василий. Странно нервозен, все время поглядывает на часы. Спешит? Куда ему спешить в полпятого утра?
– Пока жива, – голос Евгении Романовны был сух и холоден. – Представляю, какую помощь окажут ей в этом захолустье. Я в свое время предупреждала Георгия, что глупо строить дом на краю света, случись что – не дозовешься.
– А мне здесь нравится, – из чистого упрямства возразила тетушка Берта. – Экология…
– Экология к данному происшествию отношения не имеет. – Игорю до зубовного скрежета надоело слушать эту вежливую ругань. – Меня заверили, что с Любой все будет в порядке, она очнется…
– Если ей позволят, – снова Евгения Романовна. – Не думаю, что убийца настолько глуп, чтобы оставить ее в живых, вот увидите, в ближайшее время в больнице случится какой-нибудь несчастный случай… аппаратура откажет или еще что.
– Господи, Евгения, ты так спокойно говоришь об этом… – Берта опустилась в кресло и прижала веер к груди. – Неужели ты думаешь…
– А неужели ты, – Евгения Романовна сделала акцент на слове «ты», – думаешь, что она сама напоролась? Или кто-то из деревенских ее ударил? Чушь. Мне сказали, что цепочка и серьги целы, значит, это не разбойное нападение, и на месте убийцы…
– А вы на это место вписываетесь прямо-таки идеально, – заметил Василий. – Весьма практичный взгляд плюс здоровый цинизм, единственное, что вызывает сомнения, так это оружие. Нож – чересчур грязно для вас, вашему характеру куда больше подошел бы яд.
– Щенок.
– Старая гюрза.
– Сабина, твой младший сын еще более невоспитан, чем старший. Кстати, сам он вернулся незадолго до ужина… и где, спрашивается, он пропадал?
– А не ваше собачье дело!
– Конечно, не мое, – охотно согласилась Евгения Романовна, – пусть этим следствие занимается.
– А ведь вас, Евгения, тоже не было… – тетя Берта отложила веер. – Я хотела поговорить с вами и…
– И что? Кстати, вышло так, что в определенный момент я тоже испытала необходимость побеседовать с вами, однако же…
– Я… мы… гуляли, правда? Сабина, скажи ей, что мы гуляли… к озеру хотели пойти. А потом домой…
– Но ты же вернулась, – мать посмотрела на тетушку с явным удивлением. – Помнишь, сказала, будто заколку обронила…
– Ну обронила, – тетушка Берта внезапно подобралась, нахмурилась. – И что? Меня не было минут двадцать от силы.
– Чтобы пырнуть человека ножом, хватит и пары секунд, – возразила Евгения Романовна и, точно подытоженное этой фразой, в комнате вновь воцарилось молчание. Игорь мысленно взмолился, чтобы оно длилось как можно дольше.
– Гарик, – голос матери был тих и даже нежен. – А Дед сильно злится?
Левушка
Странные люди, дикие люди, какие-то непоправимо-чужие, непонятные. Левушка из чистого упрямства отказался отправляться домой, пока ехали, дрожь прошла, да и страх тоже, появилось спокойствие, которым хотелось поделиться с другими. Вот, к примеру, с Любашиными родственниками, что, верно, беспокоятся, ищут, звонят в милицию и на мобильный… нервничают.
Желтые окна дома слепо щурились в темноту ночи, и Левушка даже похвалил себя за догадку – не спят, значит, нервничают.
Нервничают, только не о Любаше, а о чем-то другом, непонятном посторонним. На Любашу Бехтериным глубоко наплевать. И нету никакого дружного семейства, есть отдельные люди, дикие и непонятные. Мысль эта прочно засела в Левушкином сознании и мешала слушать, на допросах он присутствовал, но вот о чем шла речь…
– Адская семейка, – Петр боком выбрался из-за стола и потянулся. – Нет, ну чего им не хватает-то?
Левушка не знал. Ему было жаль Любашу и еще немного себя за то, что оказался таким вот мечтательным идиотом.
– А Дед, значит, к себе разговаривать зовет… ты пойдешь или тут посидишь? Слабый ты какой-то…
– И забавный, – добавил Левушка, правда, тут же пожалел о сказанном, уж больно личным вдруг показался тот разговор.
В комнате Деда пахло табаком, Левушка вяло удивился, поскольку едкий резкий запах совершенно не вязался с болезненным стариком, что сидел в кресле, кутаясь в толстый халат.
– Присаживайтесь, – старик указал на стулья. – Извините, что так… возраст, сами понимаете, не в мои годы к вам бегать.
Голос крепкий, жесткий, и взгляд внимательный, Левушке под этим взглядом неуютно. Встать бы, уйти, Петр и сам справится, но подходящего предлога нету, а без предлога неудобно как-то.
– Это ты, значит, Любашу нашел?
– Я. – Левушка сразу вспомнил о пятнах на одежде и о том, что выглядит он, верно, страшно, а не забавно. Прав был Петр, надо было ехать домой, уже бы спал, а проснувшись, съездил бы к Любаше.
На автобусе до города, там на рынок завернуть, купить сетку апельсинов, тяжелую гроздь желтых бананов, яркий журнал… или ничего не покупать, Любаша без сознания, зачем ей апельсины? Лучше уж цветы и просто поговорить, ей было бы приятно.
– Ну… спасибо тебе. – Дед нарушил молчание. – Больше и не знаю, чего сказать-то… не привык, знаешь ли, благодарить, не научился… а следовало бы. Ты подумай, может, надо чего… машину там.
– Взятка? – устало поинтересовался Петр.
– Благодарность, – отрезал Иван Степанович. – Внучек я люблю, хоть и дуры. Ну, так чего тебе купить- то?
– Ничего. – Левушке стало обидно. И ведь Дед не со зла предлагает, а все одно выходит, будто откупается.
– То ли бескорыстный дурак, то ли гордый дурак, – подытожил Дед. – Ну, гляди, коли надумаешь, обращайся. А нет так нет – навязываться не умею.
– Она не похожа, – тихо сказал Петр, вклиниваясь в разговор.
– Кто?
– Невеста ваша. Она не похожа на картину, если, конечно, это те портреты, что в кабинете висят.
