Александра
Не помню уже, кто первым из домашних заметил исчезновение Любаши. День выдался, мягко говоря, неприятным. Я сполна ощутила всю мощь семейной неприязни. Бехтерины, отбросив в сторону былые разногласия, единым фронтом выступили против «наглой самозванки». Столько ненависти сразу мне видеть не приходилось… о нет, все было вежливо, манерно… аристократично-ядовито.
А потом, когда все уже почти успокоились, начали расходиться по комнатам, вспомнив, что на дворе ночь и спать пора, приехали эти двое из милиции: длинный в кожанке и рыжий, забавный. Впрочем, сейчас он совершенно не казался ни забавным, ни смешным, скорее уж растерянным. И одежда в грязи, черные пятна на свитере крупной вязки – кто такие носит летом? Руки в карманах, взгляд в пол, будто боится кого- то.
Не кого-то, а чего-то. Известия. Слово «новость» совершенно не подходило моменту.
Любашу убили.
Не убили – напали, ударили ножом и бросили умирать, и если бы не этот, маленький, рыжий и забавный, она умерла бы. Дьявол! Я совершенно точно не имела отношения ни к безумию Бехтериных, ни к нападению на Любашу, но все равно чувствовала себя виноватой.
– Допрыгалась, – заявил Васька. – Нет, ну Дед прав был, нечего на подиумах задницей вилять…
– А вы считаете, что нападение на вашу родственницу связано с ее профессией? – тут же поинтересовался длинный.
– Ну а с чем же? Не с живописью…
– С картинами. – Голос у рыжего тоже изменился, осип, охрип, будто участковый долго орал песни. – С Мадоннами Луиджи. Люба рассказывала о них.
– О боже, и о нечистой силе, о проклятье, о… она готова была говорить о чем угодно, – бросила Евгения Романовна, – лишь бы уши свободные нашлись. Этими разговорами и накликала беду!
Мне было стыдно и неудобно за то, что Бехтерины такие равнодушные. Пожалуй, подходящее слово. Им совершенно плевать на Любашу, и друг на друга тоже плевать, почти ненавидят, а держатся вместе.
Какого черта я ввязалась в эту игру?
Допрашивали снова в кабинете, только теперь свет не дневной, а жгуче-яркий, электрический, за окном глухая ночь. Длинный, в кожанке, сражается с зевотой. Второй сидит в углу, заснул он, что ли?
– Итак, Александра… – выжидающий взгляд, гримаса тоски и покрасневшие глаза. – Простите, по отчеству не помню.
– Можно без отчества, Александра или просто Саша. Как удобнее. – Я решила быть любезной, тем паче что милиционеры на фоне Бехтериных выглядели почти дружелюбными.
– Без отчества, значит… – Все-таки он не выдержал, зевнул, потянулся и, виновато пожав плечами, поспешил извиниться. – Вторые сутки на ногах и тут такое дело… а вы, значит, невестой Ивана Степановича будете?
– Буду.
– Быстро, однако… – Вопрос во взгляде. Петр – отчества не помню, фамилии тоже – тянет паузу, наверное, ждет, что оправдываться стану. Передо мной он «беседовал» с тетушками и Евгенией Романовной, и весьма удивлюсь, если те не выложили все, что думают, относительно Дедовой идеи с женитьбой.
– Ладно… – то ли по выражению лица догадался о моих мыслях, то ли сам все понял, по виду вроде не дурак. – Александра… не знаете, у кого были мотивы избавиться от Любови Бехтериной?
– Не знаю.
– Да? – Похоже, он не поверил, придется объяснять… а что объяснять? В доме этом я без году неделя и понятия не имею, кому мешала Любаша.
– Сложно с вами, – пожаловался Петр. Поднявшись из-за стола, снял кожанку, заботливо развесил на спинке стула, ну точно чекист, движения плавные, выверенные… жуткие.
Нет, глупость, не будет же он избивать меня, просто… от некоторых ассоциаций сложно избавиться. А Петр – обыкновенный человек, которому стало жарко, с курткой же носится, потому как дорогая.
– Извините, душно тут у вас… все в порядке?
– В порядке. – В горле пересохло, и голос чуть охрип. Нужно успокоиться и взять себя в руки.
– Вы как-то побледнели…
– Нервное. С Любашей все в порядке будет?
– Врачи говорят, что ей повезло, вот только когда в себя придет – неизвестно… А вы не помните, во сколько она ушла из дома?
– Нет. – Я честно пыталась вспомнить, раз за разом прокручивая в памяти события минувшего дня. Разговор с Дедом, объявление… семейные разборки, от которых хотелось спрятаться. Я и пряталась, сначала в комнате, потом в саду… потом ужин. За ужином Любаши не было, и Дед злился… остальные тоже злились, но не из-за Любаши, а из-за свадьбы и денег…
Петр слушал мой сбивчивый рассказ внимательно, не перебивая и не подгоняя, а когда замолчала, спросил:
– Кто еще уходил из дома?
– Ну… не знаю. Сначала Василий, он дверью хлопнул и сказал, что не в силах и дальше оставаться в этом бедламе, а Любаша еще заметила, что самый большой псих здесь – это сам Васька.
– Во сколько вернулся?
– Не заметила. За ужином уже был. Все были.
– А до ужина?
– Я же говорю, что не помню… не видела. Я ушла к себе в комнату и сидела там, понимаете?
– Понимаем, – кивнул Петр, и следующим вопросом окончательно меня добил: – А кто может подтвердить, что вы были у себя?
Игорь
Никто, черт побери! Никто не мог предположить, что дело повернется так!
– Хреново, – пробормотал Дед. Разбуженный среди ночи, выглядел он усталым, раздраженным и неимоверно старым. Тяжелый халат казался чересчур большим на странно тщедушном теле Ивана Степановича, тонкая шея, чуть приглаженные седые волосы, сквозь которые просвечивала розоватая кожа, морщины.
– Твою мать. – Дед расплескал воду и, раздраженно отодвинув стакан в сторону, пробормотал: –
