– Те самые, – подтвердил Дед. – Уже рассказали? Тогда должны были просветить, что я старый маразматик, который потерял голову из-за молодой хищницы и собственной одержимости семейной легендой.
– Слышал. – Петр зачем-то достал из кармана кожанки карандаш, повертел в руках и снова в карман засунул. – По-моему, дело тут в другом… Извините, но вы не производите впечатление человека, который способен вот так просто взять и жениться на первой встречной. Скорее это похоже на приманку.
– И чем докажешь?
– А ничем. Я вообще доказывать не стану. Зачем оно мне? Пусть будет как будет… а случись что, так на вашей же совести, не на моей… только просчитались вы, Иван Степанович, не клюнули на приманку. С чего бы?
– А не твоего ума дело, щенок! – Иван Степанович покраснел, и Левушка даже испугался, что со стариком сейчас инсульт приключится. – Ты чего сюда пришел? Допрашивать? Ну так допрашивай, а не мораль читай… Ты лучше скажи, что ты лично сделал, чтобы убийцу найти? Ничего ведь? А злишься от собственной беспомощности?
– Это вы злитесь, Иван Степанович. – Петр поднялся с места. – Потому как знаете, что правду говорю. И этот ваш фарс может дорого обойтись… вы ведь разумный человек, более разумный, чем ваши… родственники. Пожалуйста, не пытайтесь строить из себя бога.
– Вон. – Иван Степанович указал рукой на дверь. – Вон пошел. И скажи там, что у меня с сердцем плохо.
Петр не обиделся, только, остановившись на пороге, тихо бросил:
– А тут у всех, как я погляжу, с сердцем плохо.
И Левушка с ним согласился.
Уже дома в полудреме мелькнула мысль, что Петр прав, невеста Деда ну совершенно не походила на картину.
Весна пришла сероватым, опадающим снегом, талыми дырами в морозном кружеве и громким воробьиным щебетом. В воздухе явно и четко проступали запахи, сначала робкие, мягкие, они разрастались, заполоняя все вокруг ожиданием чуда, которое возможно лишь ранней весной.
Гулять по расчищенным дорожкам парка было мокро, но интересно, правда, поначалу Лизонька жаловалась да норовила повернуть к дому, но потом, проникшись запахами и ярким весенним солнцем, угомонилась и даже сказала, что день сегодня замечательный и можно будет погулять подольше.
Голые черно-красные плети кустарника щетинились по бокам тропинок, кора деревьев блестела водой, а лужи на дорожках жадно ловили солнечный свет.
– Дмитрий написал в альбоме, что ангелам не место на земле… как ты думаешь, что бы это могло означать?
Бесхитростный Лизонькин вопрос разрушил очарование дня. Значит, Лизоньке он в альбоме написал… он к ней внимателен, но не более, чем к Настасье… словно пытается разделить свои чувства поровну, чтобы никого не обидеть.
Вот именно, Коружский не хотел обижать Лизоньку, а любит он Настасью, ведь говорил же, что звезды лучше, чем кто-либо, понимают мгновения любви, когда, сорвавшись с неба, летят к земле…
– Он очень… странный, правда? – Лизонька осторожно обошла лужу, ступала она осторожно, стараясь не испачкаться жидкой весенней грязью. – Иногда мне кажется, что он нарочно эпатирует, чтобы…
– Чтобы «что»?
– Ну, не знаю. Наверное, в Петербурге так принято. Хотя, конечно, кое в чем матушка права, не следует принимать его внимание с такой готовностью, как это делаешь ты. Анастаси, временами твое поведение… выходит за грань приличий. Ты не подумай, будто я осуждаю, просто… одно дело, если бы Дмитрий сделал предложение, и то…
– Ты просто завидуешь! – Раздражение таки выплеснулось наружу, и Настасья поспешно прикусила губу, все-таки нехорошо было Лизоньку обижать, не заслужила она. Впрочем, как ни странно, сестра только улыбнулась и тихо сказала:
– Не завидую, что ты… я опасаюсь за твою репутацию, о которой ты совершенно не желаешь думать. Вот давеча, на вечере у Мари…
…Было чудесно, и все благодаря ему… Настасья словно бы попала в совершенно иной мир, куда не было доступа ни сплетням, ни осуждающим взглядам, ни пустым разговорам. Свечи плакали воском, желтые блики скользили по начищенному паркету, а музыка мурлыкала ласковой кошкой. Разученные движения обретали какой-то иной, совершенно особый смысл, пугающий и вместе с тем будоражащий воображение. Рука в руке на секунду дольше дозволенного, поворот, пойманный взгляд и чужое тепло на кончиках пальцев… под маской вежливой беседы намеки… игра, понятная лишь двоим.
Потом побег, темнота истомленного ночью сада, снова звезды и прикосновение губ к раскрытой ладони. Ничего больше, но и этого оказалось достаточно, чтобы остаток вечера прошел словно в тумане, а матушкины замечания по поводу «непристойного поведения» ни на секунду не заставили пожалеть о содеянном.
И вчерашняя записка, переданная тайком от родителей. Стоило подумать о ней, как сердце падало в невидимую яму.
«Я жду, я иссушен тоскою, как розы мертвой лепесток… всецело ваш, на милость полагаюсь, о многом не прошу, увидеть, прикоснуться к теплу души… быть может, поцелуй украсть. Молю простить за дерзость».
– Он не сделает тебе предложения, – сказала Лизонька. – Он никогда не сделает тебе предложения, Анастаси. Поберегись.
– Чего?
Лизонькино предупреждение было столь неожиданно, что Настасья растерялась. Сестра никогда прежде не смела высказываться прямо и резко, наоборот, она была нежна и пуглива, не выносила и намека на ссору, а тут…
– Чего? – Лизонька, нагнувшись, подобрала с земли прошлогодний кленовый лист, почерневший, осклизший, неизъяснимо мерзкий. – Того, что он поступит бесчестно.
– Выбрось эту мерзость!
Лизонька послушно отпустила лист, который опустился в лужу грязной лодкой. Мерзко, отчего так мерзко, и солнце пропало, небо стягивало облака, готовясь излиться дождем.
– Наверное, пора возвращаться, да? – В голубых Лизонькиных глазах тень недовольства и невысказанный вопрос, и Настасья, сама не зная отчего, отвела взгляд.
Заводь… глубокая заводь, настолько глубокая, что и не знаешь, чего скрывается на дне ее.
– Ты же не обиделась? Я не хотела обидеть тебя, Анастаси, просто… ты же моя сестра…
– Сестра. – Настасья заставила себя улыбнуться. – И вот увидишь, я выйду за него замуж!
Отчего-то Лизонька не ответила на улыбку, может, потому, что холодом и серостью с неба сыпанул дождь.
