Проклятие двух Мадонн

Беседка вспыхнула, резко, оглушительно ярко, в одно мгновение превратившись в огненную клетку. Рыжие ленты огня обвивали дерево, ласково и нежно, роняя вниз медовые капли пламени, рассыпаясь искрами и разливаясь густым опасным жаром…

Страха не было, лишь безмерное удивление и странное, не поддающееся разуму оцепенение, вот он, выход, рядом, всего-то и надо проскочить меж огненных створок, а она и шелохнуться не в силах… и в голове только и мыслей, что маменька заругается, увидав прожженное искрами платье. Черные пятна на атласе, черные прорехи неба в огненной крыше, черная трава там, снаружи… тонкая нить пламени поползла по подолу… сбить, убрать, ладонями, болью выжигая немоту. Позвать на помощь… платье занялось, и волосы, и маска в руке полыхнула рукотворною звездою.

Прочь, бежать, выпасть на траву, сбивая пламя… батюшка говорил, что земля гасит… когда? Настасья не помнила. Земля холодная, остужает, успокаивает боль в обожженных руках, а из глаз сами собой сыплются слезы.

За что?

– Боже мой, Настя! Ты была внутри? Какой ужас… – Маменькин голос пробивается сквозь боль и обиду, и хочется, как в детстве, прижаться к груди, в кольцо теплых рук, вдохнуть маменькин запах и укрыться от всего мира.

А маменька отстранилась, ну да, неприлично же выказывать эмоции на людях… и платье грязное, в комках земли и раздавленных травинках.

– Врача! Немедля! Я предупреждала, что это опасно! Николя, мы немедленно отправляемся домой… Николя!

Почему она говорит так громко? И откуда здесь столько людей? Стоят, смотрят с брезгливостью и страхом, перешептываются, переглядываются… пришли посмотреть на то, как Настасья горит? И Лизонька здесь же, трогательно опирается на руку Коружского, а на лице – не страх, скорее недовольство…

– Она хотела меня убить… – Сиплый голос, и слов не слышно никому, кроме маменьки. – Лиза… Лиза хотела убить меня…

– Бедная моя девочка, твои нервы и без того были расстроены, а теперь и вовсе… такое несчастье… Дмитрий, ваши огненные забавы едва не довели до беды…

Шепот нарастал, костяные листья вееров плясали на невидимом ветру, а огненные нити огня стонали, звуки отдавались в висках горячей болью, и Настасья, зажав уши ладонями, заплакала…

Ей не поверят, никто не поверит… Лизонька ведь ангел, а она, Настасья – человек… звездам огонь не вредит.

Игорь

Темно. Все лампы горят, но темно. Наверное, это у него от усталости, третьи сутки без сна, того и гляди свалится. Вот присядет на диван или в кресло и уснет. Поэтому Игорь продолжал стоять, опираясь спиной о холодную стену. Так меньше шансов уснуть.

Собрались все, сплошная чернота траурных нарядов и напряженное ожидание. Илья Федорович близоруко щурится, пытаясь одновременно изображать скорбь и улыбаться. Душно. Хоть бы окно открыли, а то дышать нечем.

Мать и тетя Берта на маленьком диванчике, чуть в стороне Евгения Романовна с Ольгой, Василий сам по себе, отрепетированно-расслабленная поза, почти равнодушный взгляд… И Мария отражением, но в руке данью нервозности тонкая сигарета. А Татьяна точно в лихорадке мнет бумажную салфетку. Заболела, что ли?

И Александра, в самом дальнем углу, в тени, подальше от Бехтериных. Зачем пришла? И почему никто не решается сказать ей, чтобы уходила?

Потому что ждут. Не до Александры сейчас, когда судьбы решаются.

– Добрый вечер, – в десятый, наверное, раз поздоровался Илья Федорович. Поправил очки, потер переносицу, откашлялся. – Позвольте выразить вам мои соболезнования… Иван Степанович был достойным человеком…

– Несомненно, – отозвался Василий.

– Я горжусь оказанным мне доверием. Хочу заметить, что данное завещание было составлено за три дня до смерти и является… несколько необычным. Однако такова была воля покойного. – Илья Федорович, вздохнув, разорвал конверт.

Первые слова утонули в напряженной тишине, которую не нарушало даже дыхание, словно все вдруг разучились дышать или осознанно перестали, чтобы не мешать словам.

– Итак…

Это «итак» послужило сигналом, заставившим присутствующих вздрогнуть и подобраться.

– Евгении Романовне Бехтериной, волею судьбы моей родственнице – медную статуэтку «Янус», конец XVIII века, Франция, мастер неизвестен.

– Старый идиот, – не выдержала Евгения Романовна, но тут же замолчала.

– Берте за ее терпение при нелюбви к гостям – дом в поселке Калужное, – пояснил Илья Федорович и продолжил чтение. – Сабине – сапфировый гарнитур моей покойной супруги, который ей так приглянулся…

Тетя улыбалась, мать тоже, хотя улыбки их были несколько натянутыми, видимо, ожидали большего, а после того, как Илья Федорович добрался до места, где Дед завещал Татьяне двести тысяч, улыбки и вовсе погасли. А Татьяна никак не отреагировала, она уже не мяла салфетку, а рвала ее на мелкие клочки.

Марии столько же, недовольна, видно, что надеялась на большее, кусает губы, крошит сигарету. Смотреть на нее неприятно и на других тоже. Отдохнуть бы, поспать хоть пару часов, чтобы в голове прояснилось.

Громкая, но нудная речь убаюкивала, стоит закрыть глаза, и он заснет стоя, так и не дождавшись окончания действа.

– Василию… двадцать тысяч и… – Илья Федорович чуть запнулся, как-то виновато съежился и быстро зачитал, – записная книжка и ручка фирмы «Паркер», чтобы было чем и куда записывать сплетни.

– Вот сукин сын! Старый долбаный сукин сын… – Васька добавил несколько слов покрепче. – Чтоб ему в аду не замерзнуть…

Ольге досталось ежемесячное содержание… Любаше фирма, название которой прошло мимо затуманенного усталостью сознания. Игорь, несмотря на все усилия, почти заснул и, услышав свое имя, вздрогнул.

– …Двадцать процентов пакета акций холдинга «БехКом» с сохранением поста генерального директора со всеми вытекающими полномочиями.

Игорь не то чтобы был разочарован, скорее удивлен, хотя в удивлении этом имелся неприятный привкус. Двадцать процентов – это много, это почти свобода в том плане, что теперь ни мать, ни тетушка не станут возражать против развода, опасаясь потерять один из источников финансового благополучия.

Но двадцать процентов – это мало, когда кому-то уйдут восемьдесят.

Кому? Все были упомянуты, все получили «по делам своим», Илья Федорович не спешит продолжить, мнется, тянет время, видимо, то, что написано в завещании, ему самому не по вкусу. Вот, откашлявшись, продолжает:

– А также ключ, воспользоваться которым имеет право спустя две недели после моей смерти. Следующий пункт был продиктован тем, что, оглядываясь на прожитую жизнь, я с печалью вынужден был констатировать факт, что сам виноват во многих нынешних бедах. Движимый желанием сплотить семью в единый клан, пытаясь поддержать тех, кто был мне дорог, я эту семью разрушил. Сколько лет кряду вы грызетесь между собой в ожидании моей смерти и наследства. Полагаю, в данный момент вы все разочарованы, поскольку, несомненно, ждали большего. До сего момента вы тратили, полагая, что если деньги и закончатся, то я дам еще, отныне вам придется распоряжаться теми суммами, которые имеются в наличии. Этого вполне достаточно для старта, дальнейшая ваша судьба будет всецело зависеть от вас.

– Надо же, какая патетика, – хмыкнула Мария. – Наше будущее зависит от нас… а остальное кому?

– Действительно, Илья Федорович, – в руках тетушки Берты нервно зашелестел веер.

– Сейчас, дочитаю… тут немного осталось. – Илья Федорович вытер пот со лба. – Недавние события