– Я тоже на ведьм охотился. Искренне верил, что добро несу. А теперь... неужели Абигайль за мною сотворенное платит? Разве справедливо так?
– Нет.
– Я не знаю, как его зовут, – сказал Мэтью, когда молчание стало невыносимым. – Он говорил, но... тогда я держался за свое имя, доказывал, что тот, кем называюсь. Не верили. Сказали: Хопкинс умер, а ты одержим. Сказали, ведьма виновата. Сказали, нужно спасать. Спасали.
Джо крякнул и протянул плоскую флягу.
– Я предал их. Мою Луизу и мою Абигайль. Думал когда-то, что если чист душой, то все выдержишь. Значит, я был грязен, если не вынес и малости. Подписал все, что давали подписать. Говорил то, что требовали говорить. Думал лишь о том, чтобы отстали от меня... свободы хотел.
От самогона горло сводит судорогой. И Мэтью пьет еще и, пытаясь откупиться от призраков прошлого, продолжает говорить.
– Получил. Меня освободили из плена ведьмы. Мою душу скоблили камнями, как грязное полотно, пока не разодрали в хлам. И Господь сжалился, послав безумие. Я помню, как планировал побег и как убегал. Это было просто. Помню, как добирался до Грэмшира. Я знал, что Абигайль отдали туда. Я желал выкрасть ее и спрятать. А когда пришел...
...кованая решетка, серый дом-крепость с узкими бойницами окон. Химеры-сторожа и химеры-надсмотрщицы. Женские платья, похожие на мундиры, броши и серьги как знаки различия. Застывшее время, одинаковые дети. Кладбище неподалеку. Первые похороны и крошечный гроб, который катили на тележке, как на лафете. Отчаяние: а если это Абигайль?
И еще большее отчаяние, когда ему сказали: умерла.
Почему поверил? Почему не предложил денег? Не было тогда? Но ведь потом, позже появились! Надо было вернуться, надо было заставить их, форменно-суровых, говорить...
– Это он ее украл?
Отчаяние отступило перед басом Джо, не желая связываться с человеком, которому отчаяние неведомо.
– Он. Я не знаю, но я думаю. В Лондоне, на пристани, я узнал его, а уже потом и ее. В мать пошла. Луиза тоже была такая, тонкая и светлая. Замечательная.
Выпивка закончилась, а хмельной легкости не появилось. Душу снова жгло знакомым огнем, и Мэтью радовался, памятуя о прошлом облегчении. Тогда Магдалена-блудница, раскаявшаяся и прощенная, умеющая прощать, помогла ему. Может, и теперь спасет? Он ведь хранит ее дар. Сначала как память о Луизе, потом по привычке, теперь вот с новой надеждой.
– Зачем она ему? Зачем, а? Чтобы потом сказать – вот ведьма, ловите?! Чтобы отправить на виселицу, как отправил Луизу? Чтобы поквитаться со мной? Но за что?! Тогда он победил. А я струсил!
Джо хмурится, и рыжая борода его будто бы тускнеет от злости.
А Хопкинсу кажется, что этот дикарь видит все, каждый день его, Мэтью, никчемного существования. Как было? Лондон, бурлящий котел, в котором дьявол мешает золото с дерьмом, надежды с разочарованиями, кровь с вином, а вино с ромом. Бесконечное похмелье, бесконечный угар, в котором или сам утонешь, или, выплывая, утопишь того, кто рядом.
– Охотник на ведьм. Одержимый. Безумец. Нищий. Бродяга. Вор. Игрок. Принц шулеров... карьера, – Мэтью не вдается в подробности, а Джо не спрашивает. Здесь, в Америке, не привыкли лезть в чужое прошлое. – Удача шла. Я вообще везучий, потому что несчастный. Это как либо в картах, либо в любви. Любовь отобрали, а картишек полные руки. Играл. Бывало, проигрывал, но чаще наоборот. А однажды понял – не могу больше. Тошно. Вот так вот тошно.
Мэтью полоснул ладонью по горлу, и Джо кивнул: дескать, понимает.
– На кой мне деньги? На кой шлюхи? Вообще жить зачем? А одна старуха, истинно ведьма, хотя мне было наплевать на это, и говорит: иди-ка ты помолись. Я и молиться? Я ж в храм не заглядывал, крестов вообще... с того самого дня, как со мною Иисус говорил. Не хотел. А ноги сами. И не к Нему, а к Магдалине... все ей рассказал, вот как тебе сейчас. Прощения просил за то, что когда-то разуверился... не думал, что простит, я бы не смог, но она... внутри вдруг посветлело. Душу слезы омыли. Три дня как в тумане ходил, а на четвертый все бросил, пошел в порт, в грузчики. Говоришь, не бывает так? Может, не бывает.
Джо ничего не говорил, и по лицу его было непонятно, верит ли в историю Хопкинса. Но Мэтью было все равно.
– На пристани я его и увидел. Хромой, в плаще, с тростью. Скрипучий голос, взгляд мутный. Показалось – узнал! Сейчас крикнет помощников, и все начнется наново. Испугался. А кто бы не испугался? Я ведь жить хочу. Наверное. Не знаю уже. Только потом ее увидел и... и как будто очнулся. Словно не было ничего. Будто я, Мэтью Хопкинс, проспал все эти годы. И вправду зачарованный...
Мэтью мог бы рассказать, что, когда он очнулся, странная парочка уже исчезла. И пришлось долго расспрашивать портовый люд, прежде чем удалось стать на след. А «Элизабет» к этому времени уже покинула порт. Пришлось возвращаться в брошенное логово, потому что догнать шхуну могла лишь другая шхуна, а для фрахта требовались деньги... мог бы, но заговорил о пустяковом, силясь отвлечься от мрачных мыслей.
Не помогало.
Салем стоял на берегу моря. Те же рыжие скалы, та же, отливающая зеленью, морская гладь, мокрый песок и острая галька на берегу. Черные туши лодок и аккуратные дома с внимательными окнами.
Бетти казалось, что, куда бы она ни пошла, эти окна-дома следят. Запоминают. Заглядывают в нее и видят спрятанное, чтобы потом донести хозяевам.
Жители чопорные и медлительные, стая ворон, людьми притворившаяся. Ходят, раскланиваются друг перед другом, крестятся и ведут благочестивые разговоры. А сами то и дело стреляют хитрыми глазенками: видит кто-то настоящую натуру или нет?
Бетти видела. И благоразумно молчала. Да и кому рассказать? Отец ведь тоже из их, вороньего, племени. Вернулся в стаю и теперь счастлив. Настолько, что и не трогает ее.
Пускай.
– Бетти! – Из-за перевернутой лодки показалась Абигайль Уильямс и помахала рукой. – Иди сюда! Здесь красиво! Иди же! Скорее! Я тебе кое-что покажу!
Бетти хотела убежать – отец запрещал разговаривать с кем-либо, – но вместо этого начала спускаться по тропинке.
– Ну скорее же! – девочка пританцовывала от нетерпения.
Некрасивая, с побитым оспой личиком, длинноносая и длиннорукая, она отличалась той особой живостью, которая свойственна маленьким детям. Хотя сама давно уже вышла из юного возраста. Сколько ей? Десять? Одиннадцать? Двенадцать? Не поймешь. А спрашивать неудобно.
– Какая ты медленная, Бетти! – упрекнула Абигайль, подавая руку. – Пойдем же! Пока не увидели!
Бетти совсем не удивилась, увидев за лодкой Элизабет – кузину и лучшую подругу Аби. Девочка улыбнулась и молча указала на находку.
На серой гальке, на выложенном белыми камушками кругу лежал коровий череп.
– Правда, забавно? – спросила Аби, пританцовывая. – Как ты думаешь, кто его сюда положил?
– Н-не знаю.
Бетти смотрела, не в силах оторвать взгляд. Кость белая, словно в мелу вывалянная, и бурые письмена на ней – язык незнаком – выделяются.
– Наверное, это кровь, – прошептала Элизабет, беря Бетти за руку. Ладонь девочки была холодной и мокрой. Должно быть, со страху. – Наверное, это кто-то колдовал.
– Конечно! Колдовал! – подхватила Аби. – Колдовал-колдовал...
Она закружилась в танце, хохоча и хлопая в ладоши, а потом, споткнувшись, упала. Но и
