Яков
Не слишком удачный день закончился долгим ужином, на котором я удостоился чести познакомиться с новым персонажем. Персонажа звали Михаилом, был он широкоплеч, мордаст и нагл, хотя последнее старался скрывать, как и излишнюю нервозность, но та выползала в судорожных движениях кадыка на горле, желваков и широких ладоней с короткими сильными пальцами, которые Михаил то сжимал в кулак, то разжимал.
– Мы с Танькой того, с детства вдвоем, вот. Как родаки разбились, так я ее ро€стил, – он говорил хриплым басом и свысока поглядывал на Виктора, сегодня занявшего место на другом конце стола, в равной степени далеко и от Лизхен, и от Дуси. Зато близко к сестре Михаила. Интересная рокировка.
– Как мило, – широко улыбнулась Ника, слегка протрезвевшая, но, видимо, ненадолго. – И ты заботился о младшей сестренке…
– А то!
Топа скукожилась над тарелкой, в сторону брата она если и поглядывала, то исподтишка. Может, прав Ленчик, и тот ее бьет?
Не о них думать надо, герой-рыцарь в наличии, справится как-нибудь со змеем-родственником, а меня другие вопросы интересуют.
– Скажите, а в последнее время за Игорем ничего странного не замечали? Перепады настроения? Подавленность? Или, наоборот, чрезмерная радость?
– Нет, – ответила Алла. Ильве кивнула, Топа пожала плечами, Ника – фыркнула, демонстрируя свое равнодушие к обсуждаемому вопросу, а Лизхен, испустив очередной беззвучный вздох, произнесла:
– Замечала. Он… он стал таким… таким странным, задумчивым, мечтательным…
– Общение с тобой сказалось, – ввернула Ника.
– Да нет, со мной он как раз почти и перестал общаться. Он меня избегал. Да-да, мне не стыдно признаться, что он меня избегал.
Не стыдно, факт – остренький подбородок горделиво поднят, губки сжаты, глаза ярко блестят. Врет? В тему, для поддержания беседы? Или по какой другой причине? Или все-таки нет? Свадьба с Громовым была не так давно, неужели успел остыть к возлюбленной? Или письма остудили?
А Дуся молчит, не пытаясь ни подтвердить, ни опровергнуть.
– Он одиночество полюбил, запирался в кабинете и сидел там безвылазно.
– Он работал, – тихо сказала Дуся. – Всего лишь работал.
– Раньше он столько не работал!
– Значит, не было столько работы.
– Конечно. И при этом он почти не выходил из дому, – продолжила Лизхен. – И к нему не приходили. Это ведь странно, правда?
Странно то, с какой старательностью она ищет странности.
– Яков Павлович, – воспользовалась паузой Ильве. – А о чем вы с Дусей говорили, можно узнать?
– Нельзя.
– А вам не кажется, что вы ведете себя не совсем правильно?
– Ильве, – Алла Сергеевна бросила на стол салфетку. – Полагаю, что в свое время Яков расскажет нам обо всем, нужно только подождать.
– А у тебя, дорогая Алла, есть время ждать? – Ильве подперла подбородок ладошкой. – Мне казалось, ты спешишь. Очень-очень спешишь…
– Тебе лишь казалось, – Алла повернулась ко мне. – Но, Яков, право слово, это невыносимо для нервной системы, вы уж постарайтесь побыстрее, а то… я с ума сойду.
– Я уже сошла, – тишину нарушил робкий голос Лизхен. – Мне… Мне так страшно.
– Паранойя, дорогуша, – мигом поставила диагноз Ника.
– Ночью по дому кто-то ходит… нет-нет, я знаю, что здесь много людей, но это – другое.
Ее ресницы трепетали, глаза блестели пленкой непролитых слез, руки, прижатые к груди, подрагивающие пальчики, толстый томик очередного нечитаного поэта, соскользнув с колен, глухо брякнулся о пол, и все вздрогнули.
– Он… или она… наверное, она, шаги такие женские были… осторожные очень, как будто она кралась. На цыпочках. И к моей двери. Она в комнату вошла, дверь толкнула и замерла на пороге. Смотрела на меня, долго-долго.
– А ты на нее? – Ильве постучала ложечкой по краю чашки.
– Я? Я не посмела. Я лежала и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, я… я думала, если открою глаза, если она увидит, что я открыла глаза…
– То что? – влез Михаил. – Чего тогда?
– Она меня убьет, – с театральным вздохом закончила рассказ Лизхен. И Тяпа, до того спокойно дремавшая под стулом, звонко тявкнула. Ну да, в этом месте, похоже, и собаки тяготеют к представлениям.
На несколько секунд воцарилась тишина, они будто и дышать перестали, обменивались взглядами, а чудилось – словами, целыми фразами. Ментальное общение, выработавшееся за годы сосуществования. Алла – Ника, Ника – Ильве, Лизхен – Виктор, Лизхен – Ильве… запутался. А Дуся? На кого смотрит Дуся?
На меня. Насмешка и презрение. Ну да, она знает о моем желании залезть в чужие мысли, ей кажется, что это неприлично, как неприлично залезать в чужой дом, чужие письма, чужие дневники. Да, вот такая неприличная у меня работа, ничуть не жалею.
«Ну и глупый», – мелькнуло в Дусином взгляде.
Сама она глупая. И беззащитная. И совсем даже не некрасивая. Особенная.
Но вот закашлялся Михаил – сипло и хрипло. Знакомая картинка, парень – заядлый курильщик, полезла в сумочку Ника, взвизгнула под столом Тяпа, а Алла, поднявшись, сухо бросила:
– Да врешь ты все.
Лизхен
Конечно, вру. Никто ночью не ходил, нет, шаги были, и двери скрипели – этот дом полон звуков. Но ко мне в комнаты никто не заглядывал, а я все равно не могла заснуть, из-за мигрени… нет, тоже ложь, никакой мигрени у меня нет и не было никогда. Ветрянка, корь, грипп ежегодно, воспаление легких или расстройство желудка, но не мигрень. А вот у мамы регулярно. Мигрень – это так по-женски.
Злюсь. И на себя, и на Витеньку. Ненавижу его! Зачем он там, с Топкой? Ладно Дуся, но Топа… невзрачное убожество, бестолковое, бесполезное существо, как и ее собачонка. О чем он с ней разговаривает? И почему смотрит так… с нежностью?
От меня ушел и не заговаривал, и я с ним тоже. Это всегда помогало – немного холода, немного слез, и он снова со мной. А теперь и не смотрит, теперь держит Топочку за руку и… я убью ее! Я его убью! Я их всех… мама-мамочка, за что? Я ведь красивая, я ведь делала все-все, что ты говорила. Я помню все уроки.
