– Отпусти, я сейчас заору.
– Ори. А потом объясняй, что такая приличная девушка делает в комнате старого занудного типа. Спорю, они решат, что ты пыталась меня соблазнить.
– Идиот, – фыркнула Лизхен. – Ни черта ты не понимаешь… да, выходила. Зачем? А угадал. На свидание. К любовнику!
Я ей не поверил.
– Кстати, не я одна бессонницей страдаю. Может, у Топки поинтересуешься, какого фига она вокруг дома круги наматывает? Собачку выгуливает… ага, как же. Видишь, фиговый ты сыщик, Яков Палыч, спишь, спишь, так все и проспишь.
– Ты за ней следила. – Руку я отпустил, Лизхен демонстративно потерла запястье и, подобрав с пола шаль, накинула на плечи. – Ты следила за Татьяной, потому что ревнуешь.
– У тебя паранойя, дядя. – Она прижалась всем телом и шепнула в ухо: – Дурак ты, ведь могли же договориться.
От кожи Лизхен слабо пахло дымом и свечами, а на кружевном воротнике блеснула сталью английская булавка. Кое-что прояснилось.
– Кстати, неужели ты поверил, что они все были знакомы с Нелли случайно? Врут… все-все врут… – Лизхен пятилась к порогу, не решаясь повернуться спиной. – Кроме меня. Я ее не знала, не могла знать… но тсс-с, – она приложила палец к губам, – ты скоро сам все поймешь. Ты же умный. Правда, иногда дурак.
А я и вправду понял, не тогда, когда позвонил Ленчику и записал адрес, а тогда, когда съездил по нему.
Нелли умерла. Сентябрь прошлого года, минула первая декада, когда лето, плавно перетекая в осень, щедро разливает золото по пыльной зелени листвы, а тепла с каждым днем все меньше, хотя солнце светит по-прежнему ярко. К вечеру небо расцветает облаками и становится совсем уж холодно, и холод этот, скопившийся за ночь, держится до самого полудня. Чуть позже поседеют инеем бетонные стены, и деревянные домики на детской площадке, и скрипучая карусель с кривыми перилами. А еще позже зарядят дожди, которые смоют, растопят слякотью остатки красок и впустят в уютное нутро подъездов сырость. Запахнет прелыми листьями и запоздалым дымом поздних костров, зажгутся фонари во дворах, и однажды в шарах желтого света засияет серебряной мелочью первый снег.
Но все это потом, ближе к зиме, а сейчас, во второй декаде сентября, сладким запахом костров таяло на языке уходящее лето. Я не романтик и не поэт, я – личность практичная и деловая и даже, если Ленчику верить, местами отвратительно циничен, но это место, которому следовало бы быть мрачным и наводящим тоску, пробуждало в душе какие-то совсем иные порывы.
Стражей вдоль серого забора выстроились тополя, отделяя мир живых от мира мертвых, и там, снаружи, осени больше, а здесь все еще август.
Синие колокольчики беззвучно покачиваются на тонких стебельках. Влажные кудри мокрицы с белыми звездочками цветов жмутся к граниту. Стайка воробьев купается в желтом песке у разрытой могилы.
Я иду дальше. Мне бы вообще не следовало приходить сюда, ведь имелась же копия свидетельства о смерти. Со свидетелями, с соседями Ленчик поговорил, они подтвердили, что Нелли умерла. Чего еще надо?
Нужная могила располагалась почти у самого забора, три памятника вместе, два старых, одинаковых, видно исполненных в одно время, и третий – откровенно новый и стильный, если можно так сказать о надгробной плите. Черный глянцевый прямоугольник с овальным медальоном фотографии. Вглядываюсь в лицо – аккуратный овал, аккуратный носик, аккуратные бровки, аккуратный рот. Улыбка хорошая, а родинка смотрится чуждо, будто чернильное пятно ненароком посадили.
«Светлому и доброму человеку от того, кто не забудет».
Интересная надпись, не самая подходящая для надгробия. А могила-то ухоженная, чистенькая, и оградка подкрашена недавно, и колючий куст роз, начавший увядать, окружен одинаковыми белыми камушками. Хотелось бы знать, кто это такой заботливый.
– А я гляжу, – кладбищенский сторож ответил с ходу, не раздумывая. – Попросили, я и гляжу. А чего, нельзя?
– Можно. Только ведь не даром?
Он крякнул, стянув с плешивой башки кожаную кепку, положил на стол, поверх раскрытого журнала с серыми страницами.
– А тебе что за дело? Ты кто такой будешь? С милиции, что ль? А документ покажь!
– Никто я. Частное лицо. – Пришлось доставать бумажник. Сколько ему дать? Сто рублей? Двести? Дал пятьсот, сторож разом подобрел, сунул купюры в карман жилета – ярко-оранжевый, то ли строительный, то ли спасательный, но цветом совсем не подходящий для работы на кладбище.
– Так это, ясно, что не даром. Только я ж не филоню, как некоторые, я, если деньги возьму, по совести все сделаю, как договорено, ясно? Сказано приглядывать, я и приглядываю. Если по уму, то работы немного. Прополоть там, цветочки, когда сушь, полить, поглядеть, чтоб чисто было. Так ведь и чисто. Порядок.
– И кто платит?
– Так почтой, раз в месяц приходит перевод, и все. Оно-то верно, может, родичи-то в другом городе живут, может, им несподручно сюды мотаться, а я все по совести. И они, выходит, что по совести. И довольные все. Ясно?
Ясно, что от сторожа я вряд ли чего добьюсь, потому как знает он немного. И все же не зря я сюда приехал. Нелли умерла в прошлом году, а Игорь Громов в этом, но фактически – надо будет сверить даты – примерно в тот же промежуток времени. Еще одно любопытное совпадение.
– Разберемся, – повторил я вслух и как-то даже сам поверил.
Спустя несколько часов я был в офисе, где отчаянно зевающий Ленчик делился тем, что удалось узнать о Нелли. Досье было, с одной стороны, скудным, с другой – богатым информацией, Ленчик же – уставшим и раздраженным.
Сухомлинская Нелли Петровна, родилась, училась… села. Интересно получается, статья-то серьезная, и срок ей тоже вкатили серьезный – восемь лет. Отбыла от звонка до звонка. Потом состояла на учете в психдиспансере, в наркодиспансере… лечилась, снова лечилась и опять лечилась. Умерла. Вот и вся биография.
– Мертвый номер, шеф. Даже если б она и живая была, то наркоманка ведь, откуда мозги на такую схему?
И снова Ленчик прав. У Нелли – не хватило бы. А вот у кого другого…
– Думаешь, мотив? – Ленчик мотнул головой, стряхивая сонливость. – Думаешь, кто-то до того ее любил, что прям наизнанку вывернулся, чтоб после ее смерти Громову жизнь испортить? Ну не знаю, как по мне, так слабовато…
– Скорее странновато, она год назад преставилась.
– Выжидал? И да падет в этот день возмездие на голову виновного! Не, Палыч, ты, конечно, извини, но сдается мне, что все это – ерунда, пудрят тебе мозги, а заодно и мне…
Что ж, вполне вероятно, Ленчик высказал мысль здравую и логичную, но проверить версию стоило, тем паче в деле имелся адресок.
Топочка
Если не выходить из комнаты, ничего не случится. Миша сюда не войдет, Миша не станет устраивать скандал в доме. Мише важно, чтобы о нем хорошо думали. Вчера он снова разозлился, из-за Виктора, из-за того, что тот сел рядом с Топочкой за ужином и разговаривал. С ней давно никто не разговаривал просто так, не спрашивал о книгах, которые она читала, не рассказывал о фильмах, не смешил анекдотами. А еще он обещал взять Тяпу, он ее не бросит.
– Он хороший, правда?
Тяпа завертелась и полезла на руки, дохнула в ухо теплотой, а мягкий язычок коснулся щеки.
– Я не плачу.
Плакать – это быть слабой, а для того, что она собирается сделать, нужно быть очень-очень сильной. Резкий стук в дверь заставил вздрогнуть, Мишин голос – замереть.
– Танька, открывай. А ты там заткнись.
