и упасть… он в Саммуш-ун не уставал так, как здесь.
— Ты чересчур напрягаешься, — в полголоса заметил Шакра, — и спешишь. В доспехе тяжелее и нужно привыкать к этой тяжести постепенно, а ты пытаешься ее игнорировать. Ну ничего, скоро приспособишься.
И он был прав. Вальрик постепенно привыкал, и к ежедневным тренировкам, и к тяжелому «игровому» доспеху, и к душному запаху агрессии, который с каждым днем становился четче, острее.
— Неделя осталась, — как-то заметил Шакра после очередной тренировки.
— А потом что?
— А потом как кому повезет. Сезон Игр начинается… да ты в голову не бери, против серьезного противника Суфа тебя не выпустит, не для того деньги платил… хотя… говорю же, как повезет.
Рубеус
Тяжело жить предателем. Тяжело, когда каждую чертову ночь аккурат перед рассветом напоминают о предательстве, иногда Рубеусу начинало казаться, что он сходит с ума, потому что невозможно существовать в двух мирах одновременно, особенно, если эти миры так непохожи друг на друга.
Один — Хельмсдорф, стройка, темные башни и острые горные пики, похожие на клыки диковинного зверя. Люди, да-ори, проблемы, которые возникали ежедневно, ежечасно, ежеминутно, будто все вокруг сговорились.
Второй — черное небо, летящее вниз, боль и ощущение беспомощности, страх и желание жить. Иногда Рубеусу казалось, что он слышит обращенный к нему вопрос, и тогда он терялся, не зная, что ответить. Иногда была просто боль, от которой хотелось откреститься, иногда плач, тихий, израненный осколками звезд голос.
— Ты ничем не сможешь помочь, — так сказал Карл. Он явился сразу после заката, уставший и измученный. — И ты не имеешь права оставлять регион без присмотра.
— День, максимум два, ничего не случится.
— Если бы я был уверен в том, что это займет день-два, я бы сам туда отправился, — Карл сел на кровать и, прижав к вискам ладони, словно боялся, что голова вот-вот развалится, произнес. — Я когда в Пятно уходил, думал, что на месяц, от силы два, а вышло?
— Плевать.
— Ну да, конечно, плевать на все… пусть рушится замок, пусть граница остается открытой, пусть Кандагарцы наступают, пусть захватывают территории, в конечном итоге Империя не самый худший вариант государственного устройства. А что до нас, то в горы кандагарцы не полезут, будем жить как раньше… черт, голова трещит, как с похмелья.
— Ты и без меня справишься.
— А кто спорит? — Карл пожал плечами. — Справлюсь, незаменимых вообще нет. Поставлю кого- нибудь на этот участок… для меня принципиально ничего не изменится, для региона — другой вопрос. Ну да какое нам дело до людей, правда? У тебя в регионе самый низкий уровень смертности, причем, буквально везде, что на предприятиях, что на дорогах, что в городах, хотя к городам ты отношения не имеешь, но против статистики не пойдешь. А знаешь почему? Они уважают тебя. Не люди — да-ори, они из кожи вон лезут, чтобы работать так, как ты этого хочешь, не из-за страха или потому, что ты занимаешь более высокое положение, а из-за этого чертового уважения. Почему? Кто знает, сам не понимаю, но факт — тому, кто придет на твое место придется тяжело. Ему просто не будут подчиняться, недолго, месяц-другой, но сам знаешь, сколько всего может произойти за какой-то месяц. Вероятнее всего, регион рухнет в ту яму, из которой ты его вытащил, почти три года работы уйдут в никуда. Ты — Хранитель, это не столько титул, сколько ответственность, от которой черта с два избавишься, даже если захочешь. Ну а о том, кто, как и чем заплатит за твою прихоть, думай сам.
И Рубеус думал, каждую ночь думал, оценивал, переоценивал, выбирал, и каждый раз выходило, что он прав. От него зависели, ему доверяли, на него надеялись, и он не мог обмануть эту надежду.
И не мог не сходить с ума, каждую ночь, незадолго до рассвета, когда боль накрывала с головой, он снова и снова менял принятое решение, но боль уходила, наступал день, потом снова ночь и… очередные срочные дела, люди, да-ори… война эта треклятая.
А зов с каждым днем становился все слабее и слабее, точно затухающее горное эхо, и точки выхода Рубеус больше не видел, направление осталось, а вот расстояние… сволочь он все-таки. И предатель.
— Опять? — Мика, сидя на кровати, расчесывала волосы. — На твоем месте я бы воспользовалась предложением, конечно, в голове туман будет, зато боли никакой…
Наверное, стоило бы прислушаться к совету, тем более что Карл сам предложил. Когда же это было? Третьи сутки? Пятые? Как раз пик боли, когда накатывало приступ за приступом, и Рубеус готов был согласиться на все, что угодно, лишь бы вырваться из того, другого, черно-звездного мира.
— Одна таблетка в день и восприятие снижается. Правда, при передозировке возможен летальный исход, поэтому держи при себе, а то мало ли, — сам вице-диктатор выглядел не слишком хорошо. — Главное Мике не показывай.
Рубеус не показывал, Мика сама нашла стеклянный флакон с плотной подогнанной крышкой и круглыми розовыми таблетками внутри. Любопытная, хоть и осторожная, но не настолько осторожная, чтобы Рубеус не заметил, что кто-то рылся в его вещах. Оправдываться или отказываться она не стала, просто повторила совет, одна таблетка и никаких мучений, просто связь исчезнет. На время. Сниженное восприятие.
Только это самое «сниженное восприятие» весьма походило на очередное предательство. Или Мика права, утверждая, что по сути нет ведь никакой разницы, слышит он зов или не слышит, но флакон с розовыми таблетками так и остался нераспакованным.
Спустя две недели эхо зова исчезло, точно и не было никогда, а еще через месяц замок был достроен.
— Ты не будешь против, если внутренней отделкой займусь я? — спросила Мика. И Рубеус согласился, ему было совершенно наплевать на то, что будет внутри замка, главное, что ледяные крылья северного ветра обрели былую силу.
Коннован
Я живу в болоте, зыбком и покойном… покойный — от слова «покой». И покойник тоже от слова «покой». Я где-то между покоем и покойником, промежуточное состояние, но мне все равно. Болото милосердно гасит эмоции и боль, иногда, правда, оно сворачивается, отползает в сторону, разбуженное человеческими голосами, и тогда она охотно возвращается на освободившееся место. Боли больше чем болота. Шире. Глубже. Везде. Внутри и снаружи, внутри особенно, ведь там воспоминания.
Руки связанные в локтях, отчего тело выгибается дугой.
Кожаная петля на шее.
Руки на коже. Нож. Стыд. Страх. Страх и стыд всегда вместе, и боль с ними, и унижение… меня никогда в жизни… никогда раньше… с головою в грязь, теперь я до скончания веков обречена существовать в болоте.
Я ведь помогла… я ведь спасла этому ублюдку жизнь, а он сказал — «твои проблемы». Он меня изнасиловал…
Ненавижу.
Больно. Скорей бы болото вернулось. Вернулось не болото, а Фома, пусть уйдет, пусть все уйдут и дадут спокойно сдохнуть. Зачем они вообще появились… спасители.
— Конни? Ты как? — Он задает этот вопрос, наверное, сотый раз кряду, а я в сотый раз кряду игнорирую. Я не хочу разговаривать с ним, вообще ни с кем. Никогда. Я хочу из слова «покой» стать словом «покойным», так будет правильно.
— Хочешь пить? Или есть? Ты не спишь, я знаю. И слышишь все. — Фома поправляет одеяло. — Ты можешь даже не говорить, если не хочешь, я буду спрашивать, а ты кивни. Или моргни.
Он настойчивый, люди вообще настойчивые. Серб раньше был человеком, и Рубеус тоже. Он не пришел, я так звала, я знала, что он слышит зов, но он не пришел. Предал. Все предают. Даже собственное тело, которое требовало воды и жизни, а я не хочу жить. Вернее, мне все равно.
