А Фома не уходит, его присутствие мешает болоту и боли, заставляя меня прислушиваться к окружающему миру. Там ночь и люди, один из них — запах табака и пота — подходит совсем близко.
— И чего ты с этой тварью возишься? Выживет, куда денется, они вообще живучие. Мне племяш рассказывал, будто в бою в такую из гранатомета шмальнул, прямое попадание, все, что ниже пояса разнесло на клочки, ну и выше, конечно, посекло…
— Перестань, пожалуйста.
— Так я ж не о том, тварь-то потом еще почти сутки протянула. А твоя вообще выкарабкается, подумаешь, обожгло чуток, для твари эти раны затянуть…
— Она — не тварь. Ее зовут Коннован, и она — вампир.
Правильно, меня зовут Коннован Эрли Мария и я вампир. Да-ори. Воин.
Мысль была на редкость красивой и логичной. А еще живой, слишком живой для покойного болота.
Да, я — воин. Я должна думать как воин. Я должна действовать, как воин. Я должна выжить и выполнить задачу. А потом найти ублюдка Серба и… к этому времени придумаю что-либо достойное. Око за око. Зуб за зуб. Боль за боль.
Человек, пахнущий табаком, ушел. А Фома нет. Это хорошо, мне нужна его помощь.
— Фома… — говорить, оказывается, больно. Горло саднит и голос слабый, как у полудохлой мыши. Но он услышал.
— Конни? Очнулась? Тебе больно? Хотя, какого черта, конечно больно…
— Воды. Дай.
Вода имела горький травяной привкус, но была поразительно вкусной, я пила и пила, пока не поняла, что еще немного и лопну.
Я хотела встать, но… боль держит куда надежнее любых веревок, но как же ее много…
— Осторожнее, у тебя все тело обожжено, а обезболивающего не дают, говорят, что самим нужно. Ты лежи, не двигайся.
Значит, ожоги… долго заживать будут, все раны быстро, а солнечные ожоги долго. Это с чем-то связано… не помню, с чем именно. Думать тяжело, и с глазами что-то… ни черта не вижу. Или просто света недостаточно? Потом… со всем разберусь потом.
— Поешь? Каша с мясом, правда, холодная, но ты все равно поешь.
— Давай. Фома… а почему здесь так темно?
— Темно? Нормально вроде, но если хочешь, я фонарь зажгу.
— Да нет, не надо. Как-нибудь потом.
Выздоравливала я медленно и тяжело. Время шло, а раны не заживали, вернее та, что от сабли, затянулась довольно быстро, и я могла вставать и шевелиться, но любое движение вызывало такую волну боли, что сознание моментально отключалось. За это я была ему благодарна.
Еще благодарна Фоме. Он очень изменился, не внешне — зрение до сих пор не вернулось — но сам голос, суждения, умение слушать и умение утешать… еще забота. Он постоянно был рядом. Он разговаривал со мной, кормил с ложечки, купал и делал тысячу других вещей, которые я была не в состоянии сделать сама. А еще оберегал меня от кошмаров. Вернее кошмара, он был один, но зато какой.
Стоило мне заснуть… просто закрыть глаза и я проваливалась в белый ад, где под обжигающе-ярким солнцем жил тот, кого я ненавидела. Он снова и снова убивал меня, а я снова и снова не могла ничего сделать… только кричать. И я кричала. Даже когда просыпалась, все равно кричала, потому что грань между сном и явью была слишком зыбкой. И болезненной. Только наяву боль была настоящей.
— Тебе надо больше пить, — Фома подсовывает флягу с водой, совсем горькая из-за растворенных в ней лекарств. Надо сказать ему, чтобы больше не делал так, еще поймают на воровстве — вряд ли он добыл обезболивающее законным путем. Но трусливо молчу. Пью.
— И меньше думать. Когда много думаешь о прошлом, то постепенно забываешь о том, что есть будущее.
— А разве оно есть? — разговаривать тяжело, гораздо тяжелее, чем в первые дни. Фома говорит, что это от ожогов, что они плохо заживают, и все тут вообще удивлены, что я выжила. Хотя мы, да-ори, твари живучие.
— Конечно, есть. Только у тех, кто сам отказывается от будущего, впереди пустота.
Ну да, пустота… белая яркая обжигающая пустота, в одном Фома ошибся, она не впереди — она вокруг. А я в ней брожу слепым котенком.
Впрочем, стоит ли жаловаться? Бог ли, Дьявол, но мне дали шанс отомстить, и я его использую. От лекарств боль чуть отступает, и я получаю блаженные пару часов, когда можно говорить, не страдая из-за каждого произнесенного слова.
— Ты просто думай о чем-нибудь хорошем, — советует Фома. — Или о ком-нибудь. Если жить не просто так, а для кого-то или чего-то, то становится легче.
— И для кого ты живешь? Или для чего? — Это не совсем честный вопрос, слишком личный, но мне нужно знать, и Фома отвечает.
— Раньше для Бога, думал, что Богу угодно возложить на мои плечи великую миссию… глупый, правда?
— Не знаю.
— Глупый. И наивный. Но это в прошлом, теперь все гораздо проще и понятнее. Я должен жить, потому что обещал.
— Кому?
— Ильясу. Знаешь, его повесили. Я просил за него, но наверное, плохо. Сказали — палач и повесили. Веревку на шею, лошадь под ноги и плетью. Она вперед и тело резко вниз падает, если повезет, то перелом шеи и мгновенная смерть, если нет — то агония, пена на губах и фиолетовый язык наружу. Это очень страшно, когда ты видишь человека, которому многим обязан, висящим на суку. А повесили его другие люди, которым ты тоже обязан, потому что они спасли тебя и предоставили укрытие. И ты не знаешь, как поступить … Ильяс, он же в Империи в Департаменте Внутренних Дел немалый пост занимал, он и карьеру сделать мог и все такое, а вместо этого со мной возился, повстанцев этих нашел, и колонну прямо в засаду вывел, хотя точно знал, что там засада. Получается, ради меня он снова предал, а я… я ведь даже не попрощался с ним. Он просил о доверии, просил подождать немного, теперь-то я знаю, что он планировал, а тогда просто послал куда подальше. Я его вообще видеть не мог, в голове только и мыслей о прошлом, о том, как раньше все было хорошо, а теперь плохо, а раз плохо, то нужно найти виноватого, вот я и нашел.
— Любой имеет право на ошибку.
— Любой. — Согласился Фома. — Но как жить, когда понимаешь, что исправлять эту ошибку поздно? Что человек, которого ты ненавидел, на самом деле желал тебе только добра? И твоя вина перед ним настолько велика, что никакое раскаяние не искупит… он ведь письмо оставил. Сказал прочитать, если вдруг с ним что-то случится. Я ведь тогда мог заметить, насколько он изменился, спросить или хотя бы поговорить по-человечески. А повстанцы его повесили за то, что в свое время Ильяс расстреливал врагов народа и… Устроили народный суд, с председателем и обвинителем. А он не защищался, сказал, что все правда и он ни о чем не жалеет. И что за грехи свои перед Богом ответит, а на людей ему плевать.
— Смелый.
— А я трус. Я думал, что меня вместе с ним, но обошлось, не знаю, почему, но… но Ильяс сказал, что раз его казнят, то теперь я обязан жить. Чтобы не зря все.
— Умный. — Мне было грустно, Ильяса жаль, и Фому жаль, и себя тоже.
— Умный, — соглашается Фома. — А я дурак, что сразу не увидел, какой он.
Не понял. И я не поняла, только Фома думал об Ильясе хуже, чем тот был на самом деле, а я ошиблась в обратную сторону.
Фома разматывает бинты на ногах — там самые сильные ожоги — и предупреждает.
— Будет больно.
Ненавижу эту процедуру, но понимаю, что без нее никак. Под бинтами образуются волдыри, которые, если не вскрыть, быстро загнивают, превращаясь в глубокие язвы — уже имелся печальный опыт. Поэтому
