подбородок, приняло выражение строгое и торжественное; шляпу он снял и держал в руке, а другой рукой указывал на того, кому предоставлял слово.
Иные фразы не доходили до Теодора, как будто их уносило порывом ветра. Видно было, что между заговорщиками нет согласия: иногда они, казалось, готовы были кинуться друг на друга, и тогда соседи успокаивали их. Сюда, очевидно, сошлись люди разные и по своему положению, и по всем своим повадкам:
одни-одетые по-городски, в добротных плащах и в модных шляпах, другие походили на военных в штатском платье; вот этот, должно быть, занимается торговлей, а тот, несомненно, из судейских; остальные были в нищенских и притом разномастных одеяниях, которые в ходу у деревенской бедноты и у городской мастеровщины: картузы с высоким верхом, бесформенные войлочные шляпы, колпаки с кисточкой, широкие сборчатые блузы, а рядом-перепачканная известкой куртка каменщика, кожаный фартук красильщика, плащ пастуха или пелерина кучера, сутана священника. Вон тот, верно, батрак-стоит в деревянных своих сабо и в одном жилете, куртку перекинул через руку-даже и тут боится ее испортить. А вот это кто такие? Несомненно ткачи: люди разного роста и разных возрастов, все в одинаково потертой одежде, у одних вместо плаща накинуто на плечи полотнище грубого сукна, на других-жалкие лохмотья, под стать огородному пугалу. И был тут еще рослый парень в высоких сапогах.
Теодор понял, что он говорит от имени судовщиков, которые вот уже несколько месяцев сидят без работы, - от имени тех, кто доставляет торф на плоскодонках в Абвиль или перевозит в плоскодонках по каналу кирпич и строительный камень. Кто же их сытнее накормит: Бонапарт или толстобрюхий Людовик? Но тут тощий низенький человечек в цилиндре с широкой тульей, в батистовом жабо и в плаще с капюшоном возмущенно замахал руками:
- Вот! Вот! Все вы такие! Только и думаете о еде!
Его оборвали. Господин Жубер с вежливой иронией напомнил, что адвокату надо уметь сдерживать себя и не прерывать оратора... народ имеет право... Но адвокат совсем разъярился:
- Народ? В Аррасе ваш народ ждет не дождется императора!
Судовщик что-то крикнул ему на пикардийском наречии.
Теодор не понял, но кругом захохотали, хлопая себя по ляжкам.
Адвокат из Арраса, судя по его свирепой мимике, должно быть, выходил из себя. С другой стороны полянки кто-то глубоким басом, но неразборчиво подал реплику, которую Жерико не расслышал.
- Надо, понимаешь, по правде сказать, - закричал совсем близко от Теодора какой-то человек, выделявшийся на свету черным силуэтом, - разве найдешь работу, коли в деревнях все как есть ткачами стали?
Право, тут нелегко было поддерживать порядок в прениях.
Господин Жубер предоставил слово человеку неопределенного возраста, худому, истощенному, как земля, с которой он сражался всю свою жизнь. На него смотреть было жалко-кожа да кости, и одет он был, пожалуй, хуже всех.
- Да чего там, всё едино-что каруль, что Наполнен... - сказал он унылым и хриплым голосом. - Замордовали народ...
дальше некуда...
Бернар, вероятно, знал этого крестьянина-он встал рядом с ним, и, когда тот, заговорив на своем пикардийском наречии, произносил слова, непонятные даже жителям Арраса или Бетюна, он старался помочь пикардийцу: переводил его речь на французский, адресуясь к господину Жуберу. Выступавший был батрак из Понтье, до того бедный, что в сорок три года (да неужели ему только сорок три?..) все еще 'ходил неженатый'. У него не было времени гнуть спину за ткацким станком, не было ни жены, ни детей, чтобы отдать их в прядильную мануфактуру, но все равно-будь во Франции 'Наполнен' или 'каруль', для него одно было несомненно: у кого земля, тот тебя морит голодом, и недаром же лет двадцать или года двадцать три назад в его деревне встречали с дрекольем таких вот адвокатов из Амьена да из Арраса, когда они приезжали к ним и говорили, что надо земли поделить, дать и тем и этим.
- А мы хороню знали: как получишь клочок земли, понадобится и то и се, а если заболеешь, кто заплатит за семена да за посев? Глядишь, дальше-больше, и залез в долги, а богатей заставят тебя работать на ихней земле... Стало быть, нельзя землю делить, пусть в деревне сообща землей владеют, все вместе, чтобы, значит, никто ее у тебя не мог отнять.
Адвокат из Арраса хотел было объяснить, что это ретроградная точка зрения-как раз Революция и Империя... Но ему не дали договорить. Слово было предоставлено прядильщику, горячему малому, который стал произносить речь, то и дело поправляя самого себя. Он за кого? За Наполеона. Но при том условии.
чтобы были преобразованы народные общества. Никогда нельзя сговориться, если слушать сразу и крестьян, и ткачей, и каменщиков, и адвокатов, и почтмейстеров, и батраков-поденщиков. Надо сделать самое главное: выгнать аристократов. Да, выгнать аристократов. Это наиважнейшее дело...
- А кто аристократов обратно позвал? - яростно закричал невидимый противник. - Твой инпиратор и позвал. Не правда, что ли?
Но прядильщик не унимался. Стоит только посмотреть-и он протянул руку в сторону Пуа, - как раз потому, что Наполеон возвратился, аристократы убегают. Однако же народ никому не может довериться, кроме как самому себе, он должен, как в прежние времена, объединиться в общества и присматриваться, разбираться, что происходит, возвышать свой голос, разоблачать злоупотребления... Большинство слушателей были еще слишком молоды для того, чтобы знать как следует, что представляли собою народные общества, и поэтому прядильщика прерывали, задавали ему вопросы. А каким целям служили эти общества?
Кто в них состоял? Прядильщик привел в пример общество своего города: туда входили плотники, мировой судья, поденщики, кабатчик, прасол, торговавший овцами и телятами, школьный учитель, мельник, штукатуры, кровельщик, землемер, бочар, каретник, двое портных, стекольщик, кузнец, земледельцы и их батраки, каменотесы, каменщики, сапожник, а вместе с ними состояли в обществе военные, бывшие монахи, вязальщики чулок, контролер соляных варниц, лесничий, хозяин гостиницы, пивовар, судейский писец, шапочники, цирюльники... Прядильщика прервали с хохотом:
- Так, стало быть, все подряд?
- Нет, не все, а только патриоты!
Адвокат из Арраса, называвший эти общества клубами, видимо, был согласен с прядильщиком, но для большинства слово 'патриот' за двадцать с лишним лет утратило свое обаяние или по меньшей мере изменился' его смысл, потому что два-три участника сборища из числа самых бедных закричали, что патриоты тут ни при чем, важно другое: неужто так всегда и будешь, как веревкой, привязан к своему хозяину этой проклятой расчетной книжкой? Ведь нельзя перейти на другое место, не заплатив до последнего гроша свой долг прежнему хозяину-и то, что вперед забрал, а иначе будешь считаться бродягой. Кто-то из этой кучки слушателей крикнул:
- При Наполеоне хлеб-то опять будет по тридцать су, как в тысяча восемьсот двенадцатом году!
Тогда вперед вышел человек в долгополом сюртуке, с седеющими усами и остановился возле факела, опершись на палку.
Господин Жубер попросил соблюдать тишину.
- Граждане, - начал оратор, видимо волнуясь. Голос у него осип. Он кашлянул. - Граждане...
Он сообщил, что ему скоро пятьдесят пять лет, что он бывший офицер Республики, выслужился из солдат. Был кавалеристом в полку королевы, в 1786 году служил солдатом в 45-м линейном полку; при взятии Бастилии ему было двадцать девять лет. В 1792 году он женился, уже будучи в чине сержанта...
Кто-то крикнул: 'Да что он жизнь свою рассказывает!'
Господин Жубер жестом прекратил поднявшийся ропот и предложил отставному военному продолжать.
- В девяносто третьем году, когда родилась у меня старшая дочь, я был в походе. Семь лет воевал, все кампании Республики проделал, от Флерюса до Ветцлера дошел, получил капитанские нашивки, будучи во 2 -м линейном пехотном полку... был в армии Самбры-и-Мезы и в Вандейской, под командой Лазара Гоша. И так же, как Лазар Гош, мы, его офицеры, не желали исполнять обязанности жандармов, а вот сумели и без
