поезд, нарисованный в школьной тетрадке по арифметике, и в нем много — тридцать — маленьких красных окон, и детский голос бубнил, как в считалке, — трант-трант-трант. Тридцать, стало быть.
Это заменяло маленькому поезду стук колес.
Странный сон. Пожалуй, не стоит спать во второй половине дня, даже если очень хочется.
День меркнул, когда Аня проснулась. На стене лежали тени. В этих коротких зимних днях, когда они переваливают свой сияющий морозный пик, сразу появляется что-то смутное, печальное, умирающее. Пока не разгорится вечер — волшебный, с темной синевой и огнями.
Комната, как выяснилось, сильно выстыла. Еще с прошлого вечера отключили отопление: опять какая- то авария! Трубы где-то лопнули, поэтому за сутки дом окончательно выстудился.
И теперь Светлова лежала под двумя толстыми одеялами, не смея даже и подумать о том, чтобы согнуть коленки или пошевелиться, — ей казалось, что под одеяло тотчас проберется холод.
Так она и застыла, вытянувшись, неподвижно.
Точно перед отпеванием. Такой же покой поселился у Светловой отчего-то и в душе — как перед отходом в лучший из миров. А в том, что тот мир «лучший» — после того, что Светлова узнала за последнее время, — сомнений у нее не было.
«А ну их всех, — думала она, — надоели! Ужасы всякие! Взять бы да и бросить все это! Генерал… Инна Гец… Фокина… Октябрьский-27… Взять бы да забыть!»
За окном стояла непривычная тишина. И тишина эта казалась особенно холодной. В другое время ворона, живущая спокон веку на дереве напротив, суетилась, шумела. После минус пятнадцати она, как обычно, будто умирала. Впадала в анабиоз. Засыпала, как медведь. Видно, именно столько теперь за окном — никак не меньше минус пятнадцати — и было… Очевидно, и авария случилась неспроста — грянули настоящие морозы.
Наконец рука Светловой решилась выскользнуть из-под одеяла и дотянуться до халата, словно созданного специально для таких вот экстремальных — с авариями! — зимовок. Целый рыжий плед пошел, наверное, на шитье этого халата. Он и лежал теперь в кресле, как маленький верблюжонок, подняв рыжий шерстяной горб. А ее рука, схватившая его, белела в сумерках неосвещенной выстывшей комнаты, будто уже превратилась в ледяную.
Теперь уже — в этом халате! — жизнь продолжалась. Не прервались и мысли.
Бесполезно было тешить себя надеждой, что она еще может все бросить. Хотя ни у кого до сих пор не было права спрашивать с нее ответа, отчета. Ни у кого на этом свете. А теперь…
Не надо было разговаривать с Инной, читать письмо Крам, брать деньги и тратить их на билеты… И летать и ездить никуда было не надо.
Хуже всего, что никак нельзя пойти на попятный.
Если бы речь шла только о договоре с Инной Гец, Светлова бы, наверное, все-таки на этот «попятный» пошла.
Но у мертвых всегда больше прав, чем у живых.
И Светлова уже знала, что сделает все, чтобы выполнить просьбу Инны. Знала, что она не принадлежала больше себе одной, а только — делу, которое ей поручила Инна. И проклинала это дурацкое чувство ответственности, от которого, уж если оно укоренилось в ней, невозможно было отделаться.
Словно для того, чтобы проверить, насколько сомнительно это утверждение, зазвонил телефон.
Это была Генриетта, рыжая жена Ладушкина. Сначала она долго плакала в трубку и ничего не говорила. Поэтому Аня подумала: что-то случилось с Гошей! Наконец сквозь слезы Генриетта с трудом произнесла:
Ее нет!..
— Кого?
— Дочки…
— Кого?! , — Моей дочки!
— То есть?! Что значит, нет?
— Броня моя, девочка моя, она пропала…
— Как это так?
— Ее украли.., мою детку украли!
После некоторой паузы и шока Светлова услышала наконец свой голос: он был, как ни странно, совсем спокоен.
— Где?
— На работе.
— На какой работе?
— Прямо у меня на работе.
— Вы что, взяли ее с собой на работу?
— Я же говорю… — Генриетта всхлипнула.
Аня знала, что Генриетта работает в каком-то скучном учреждении, чудом сохранившемся НИИ какой-то промышленности.
— У Брони был насморк, и я решила не отводить ее в детский сад. Взяла с собой на работу. Думала, до обеда побудем, а потом я отпрошусь. У нас все так делают. Работы все равно никакой нет. Ни зарплаты, ни
