Он хочет, чтобы мы поливали ствол в унисон, но его руки трясутся и не держат его хозяйство. Если Бог чего-то захочет, то сотворит: Флавио стоит, поливая свои «россетти» и напевая детскую песенку про мышонка:
— Тополин, Тополин, да здравствует Тополин…
Наконец после всего мне удается уложить его в машину, и я говорю ему:
— Веди себя хорошо, мы сейчас придем.
— Тебе нравится… эта… там?.. — спрашивает он с закрытыми глазами.
— Там это кто? — отвечаю я, притворяясь, что не понимаю, о ком он.
— Эта… которая журналистка, прекрасная внутри… Черт, а она ничего и внешне!
— Да уж получше всех, кого вы пытались всучить мне до нее, это правда.
— Но не тебе ее трахать.
— Я и не собираюсь ее трахать. А почему ты так сказал?
— Потому что ей нравлюсь я! — Он открывает глаза и смеется.
— Вот и отлично, — поддерживаю я его своим смехом.
— А что ты смеешься? Меня еще рано списывать со счетов. Ну-ка скажи мне, только откровенно, за кого ты меня держишь? Я еще о-го-го!
— Хорошо-хорошо, а сейчас ложись и отдыхай.
— Да если б я захотел… знаешь, сколько баб… и мужиков тоже… Ты меня поцелуешь?
Я целую его в щеку.
— Нет, в губы.
— Уймись.
— Нет, мне интересно… я никогда не пробовал, а ты да, я помню, как вы с Федерико…
— И не только с Федерико… Но это были мои друзья, а не мой брат. И нам было всего по шестнадцать, мы просто учились целоваться.
— Отлично, я тоже хочу попробовать. Дай мне испытать восторг инцеста.
— Ты соображаешь, что несешь? Прекрати! Никакого инцеста!
— Ладно, тогда давай хотя бы потремся бородами.
Я поднимаю глаза к небу и говорю:
— О господи!
Мы тремся подбородками. Он, кажется, доволен и не пытается даже поцеловать меня. Жалуется:
— Ты меня поцарапал своей щетиной.
Я возвращаюсь за стол, успокаиваю Лауру, встревоженную долгим отсутствием Флавио, и говорю, что будет лучше, если мы закончим ужин.
Мы встаем, Лаура идет к Маркези извиниться. Неизвестно, что она придумывает в оправдание. И не знаю, чего в ней сейчас больше, смущения, гнева или беспокойства. Наверное, она и сама этого не знает. И еще я чувствую, что здесь что-то не то. Будто случилось нечто. Даже с Элизой, как мне кажется, что-то не так. Уверен, что с завтрашнего дня ее отношение к моему брату изменится к худшему.
На выходе за дальним столиком я замечаю моего старого школьного приятеля, Бенетти, маленького, толстенького, лысого. Идиот и последний ученик в классе. Две вещи, как правило, не связанные между собой, за исключением случая с Бенетти. Он, в свою очередь, смотрит на меня, но делает вид, что не узнает. Тем лучше.
Я расплачиваюсь своей кредитной карточкой: миллион сто семьдесят тысяч лир, а мы еще не съели десерт (мне его едва не всучили завернутым в бумагу). И, увы, я потерял возможность попробовать ром, на который я нацелился еще от двери, демерара шерри 1975 года из Британской Гвианы, весьма редкий напиток.
Несмотря ни на что, настроение у меня прекрасное. В следующий раз закажу домашнее вино, даже если буду уверен, что заплатит мой брат, а редкий ром выпью сразу, как только войду.
Мы в машине. Мой брат спит на заднем сиденье. Лаура сидит рядом с ним.
Внезапно Флавио просыпается и несколько раз произносит:
— Простите меня. Все.
После чего опять засыпает. Мне приходит в голову, что я, может быть, впервые в жизни слышу, что Флавио просит у кого-нибудь прощения. Он явно пьян в стельку.
За рулем я. Элиза, понятно, сидит справа от меня. Я смотрю на ее ноги. Я безмятежен и развлекаюсь. Элиза мне нравится. Я веду «мерседес» к дому моего брата.
Мы не разговариваем. В зеркало заднего обзора я вижу Лауру, нервно кусающую губы. Флавио храпит.
Мы подъезжаем к калитке ограды, Лаура просит меня высадить их здесь, чтобы Флавио немного прогулялся от входа в парк до виллы.
Все выходят из машины. Я поддерживаю Флавио, который едва стоит на ногах.
Вдруг он приходит в себя, выпрямляется, отрывается от меня, говорит, что справится сам. Опирается на Лауру и, пытаясь держать марку и едва двигая языком, просит меня проводить Элизу до дому. Опять извиняется перед нами.
— Не волнуйся, — говорю я ему, — машину я пригоню тебе в понедельник.
Вновь сажусь за руль. Элиза, попрощавшись с Лаурой садится рядом. На мгновение у меня мелькает мысль, что оставить меня один на один с Элизой — часть макиавеллевского замысла Лауры, но тут же я отбрасываю эту гипотезу. Лаура не стала бы выставлять себя в таком дурацком свете и за миллиард, говорю это серьезно.
Завожу мотор, мы отъезжаем. Поглядев в зеркало, вижу Лауру, которая поддерживает Флавио, блюющего у калитки. Ротвейлеры заходятся в лае.
Украдкой смотрю на ноги Элизы, затем на ее профиль, освещаемый слабым светом уличных фонарей, мелькающих за стеклом.
— Черт возьми, как он надрался, — говорю я, — ему по-настоящему плохо.
— Это от твоего тавернелло, — отвечает Элиза.
Я с изумлением поворачиваюсь к ней и встречаюсь с ее насмешливым взглядом. Некоторое время она смотрит но меня, потом зажмуривает один глаз и упирает в меня палец, изображая пистолет. «Стреляет», сопровождая жест глухим звуком выстрела, и говорит:
— Убит.
Мы оба смеемся, сначала сдержанно, затем все неудержимее.
Понемногу смех утихает, и мы сидим молча, слегка потрясенные. Я включаю аудиосистему, вновь звучат аккорды Пако де Люсия, я отпускаю руль и изображаю игру на гитаре.
Мы смеемся по новой. Я переключаю систему на радио. Передают вещь Ван Моррисона: Loneley Avenue, блюз для саксофона и гитары. Элиза закрывает глаза, расслабленно откидывается на спинку кресла и, кажется, наслаждается музыкой. Неплохо. Никогда еще рядом со мной не было женщины, которой нравится блюз.
Мы не разговариваем, лишь иногда переглядываемся.
Мы растворяемся в миланской ночи и в саксофоне ирландца Ван Моррисона.
VI. Флавио
Лаура поддерживает меня под руку. Психует. Будто сквозь туман я вижу фонари «мерседеса», удаляющего под осатанелый лай собак, который болью отдается в моей голове. Говенный вечер.
— Ты можешь хотя бы секунду постоять один, пока я открываю калитку? — сердито спрашивает меня Лаура.
— Без проблем, я в порядке, это тебе кажется, что нет.
Голова у меня еще кружится, но мне уже лучше, я кайфую и досадую одновременно. Я не напивался
