Ильича Разумовского, ей стало, по ее признанию, даже немного страшно – так был похож этот портрет на того человека, с которым ей пришлось провести наедине, наверное, целый час в странной комнате, отвечая на не менее странные его вопросы.
И теперь, поставив фоторобот перед собой, Турецкий откинулся на спинку своего вращающегося кресла и, покачиваясь из стороны в сторону, стал вспоминать и сопоставлять некоторые сведения, которые знал раньше, а теперь вот услышал от Ирины. Как ни тяжело ему было мучить жену вопросами, он все же постарался выудить из нее как можно больше об этом непонятном похищении.
Как и всякий человек, сидящий за рулем, она вполне могла, к примеру, хотя бы приблизительно представить, сколько времени у них уходило на поездку, причем дважды – глубокой ночью и на рассвете. Она могла бы также вспомнить, что это была за дорога – разбитые колеи или гладкий асфальт. Даже примерную скорость опытный водитель смог бы определить, правда, откуда у нее опыт?..
Сошлись на том, что никак не меньше сорока минут, но и не более полутора часов, значит, в среднем клади час. Дорога ровная, без рытвин, считай – центр города, либо шоссе.
Затем он стал выпытывать у Ирины об особенностях речи Дмитрия Сергеевича. Какой голос – глухой или звонкий, низкий или высокий? Как у него с жестикуляцией, с мимикой? Его рост, сложение и прочее, из чего создается образ неизвестного тебе человека, которого ты мог бы, неожиданно увидев, даже и узнать. Тем более что и фоторобот в руках...
Человек определенно образованный, в смысле грамотный. Нечужд, видимо, искусству. Но вряд ли связан с художественным творчеством, в крайнем случае – с шоу-бизнесом, и то – с худшей, оборотной его стороной. Или просто с бизнесом, в котором он привык чувствовать себя большим боссом. Легко меняет улыбку на ледяной оскал, а вкрадчивость – на откровенную жестокость. Холоден и расчетлив. Нагл, как все «новые русские». Такой вот портрет...
Ирина, конечно, говорила, но радости от этого нового, почти изнурительного допроса, когда приходилось напрягать память, особенно зрительную и слуховую, естественно, не испытывала. Да и устала. И еще за Нинку беспокоилась.
Но дочка вернулась вечером в воскресенье, восторженная, раскрасневшаяся, и без конца пыталась рассказать родителям, как ей было хорошо в гостях, какие там все смешные и заботливые... А тут, дома, никто ее не слушает либо только вид делают. Разве она не понимает, что родители наверняка опять из-за чего-то поссорились, из-за какой-нибудь чепухи? И ушла в свою комнату, обиженная невниманием взрослых.
Ну и что мог бы ей объяснить Александр Борисович? Рассказать о похищении ее матери? Или попытаться расшифровать суть фразы – «Самая лучшая музыка – это тишина»? Но зачем это ребенку?
Конечно, он прекрасно понял смысл сказанного.
Кто-то, давно это уже было, рассказывал, и странно, что Ирина об этом не слышала... В общем, представляли в качестве анекдота, известного, кстати, в музыкальных кругах. В этом-то и странность. Тем более что и Дмитрий Сергеевич предварительно расспросил Ирину о роде ее занятий. Ну да, растерянность, страх, утомление – можно понять, и где уж там до словесных-то изысков! Короче говоря, однажды в ресторане встретились двое меломанов – посидеть, выпить, поговорить. А оркестр на эстраде «лабал» очередной шлягер... Кажется, тогда термина «шлягер» еще не было, но неважно. Гремел, мешал разговаривать, не позволял расслышать даже громкие реплики. И тут один из меломанов подозвал к себе руководителя ресторанного оркестра и спросил, какой репертуар вообще они исполняют? Тот ответил, что любой, на выбор от классики до легкого жанра. И тогда меломан спросил... Вот тут Турецкий не мог вспомнить фамилии названного композитора, но точно классика, вроде Шумана, а может, Равеля. Или еще кто-то. Словом, смогут ли они сыграть десяток тактов из известной симфонии имярека? Руководитель оркестра лишь развел руками – а как же! И меломан вручил ему пятьдесят рублей – огромные деньги по тем временам – и попросил ровно полчаса всему оркестру исполнять без перерыва указанную часть симфонии. Руководитель вернулся на свое место, передал просьбу клиента оркестру, музыканты взяли в руки инструменты и... все. Сидели и молчали ровно полчаса. Указанные такты были паузой в партитуре.
Лучшая музыка – тишина. Ну да, меломаны смогли спокойно дообедать и так же, не напрягаясь, поговорить. Недаром же в ресторанах творческих домов нет никакой музыки – люди искусства хотят тишины, общения друг с другом, а не громов и молний, отбивающих аппетит.
Но Дмитрий Сергеевич, вероятно слышавший тот анекдот, имел в виду нечто другое. И если ему нравятся крайности, то речь у него шла, вероятнее всего, и не о мертвой, могильной тишине. Хотя нечто в этом роде и могло подразумеваться. Но никак не в прямую. Иначе фраза смысл теряет. Да и зачем ему нужно было бы похищать Ирину и везти ее черт знает куда? Стоп! А вот тебе и Нинка, которая катается на снегоходе вместе с Леночкой... Ишь как ловко складывается!
Тишина – это молчание, вот в чем смысл. Когда оркестр сидит, держит в руках инструменты наготове, но не играет, а отсчитывает такты паузы. Другими словами, он сказал Александру Борисовичу следующее: «Твой оркестр мне мешает, господин „важняк“. Отдохните, ребята! А если тебе нужна оплата твоего молчания, так я уже, считай, заплатил... вернув тебе жену в целости и сохранности. Не говоря уж о дочери...» Ах ты меломан, твою мать!
Пристально глядя на портрет, Турецкий взял телефонную трубку и набрал номер мобильника Эммы.
– Эмма Леонидовна, извините за беспокойство, – на всякий случай вот так начал Турецкий, но она перебила:
– Ты как? – о чем хотела спросить, готов, что ли? К чему – это понятно. Как понятно и то, что уж ей-то сегодня точно не обломится.
– Хотел бы попросить тебя подъехать ко мне на службу, снова, понимаешь, нужда объявилась. Или скажи, где мы могли бы пересечься буквально на пять минут?
– На «Речном», – не раздумывая, ответила она.
– Нет, там не получится. Во-первых, далеко, а во-вторых... дел много. И срочных. А у меня к тебе всего один серьезный вопрос, и все.
– Ну для этого я могу и к твоей проходной подъехать, – вздохнула она. – Ты не врешь?
– Твоей ка-ра-са-той клянусь, дэвушка! – с кавказским акцентом, но очень серьезно сказал Турецкий.
– Смотри, если обманываешь! А я недалеко, минут через пятнадцать буду, выходи.
Пятнадцать минут... Одеться, спуститься во двор, покурить, перекинуться парой шуток с милиционером вневедомственной охраны... И все решится. Либо нет. Вот такая, видишь ли, альтернатива. Исключающие друг друга возможности...
Ожидать пришлось действительно недолго.
Эмма подкатила с шиком. И не стала выбирать место для стоянки, а просто дала по тормозам прямо напротив решетки ворот, не обращая внимания на едущие сзади машины, и, опустив стекло, стала призывно махать рукой. Кто-то недовольно начал сигналить, другие объезжали, улыбаясь и подмигивая Эмме, потому что, как известно, красивым женщинам можно делать все, что им нравится.
Турецкий, не сходя с тротуара, поманил ее пальцем. Эмма вышла из машины, громко хлопнув дверцей, кажется собираясь сердиться – ей не нравилось такое с ней обращение. Но на тротуаре Турецкий одной рукой подхватил ее, держа другую руку за спиной, и быстро завел в проходную. Там он, повернувшись спиной к сотруднику охраны, одними губами послал ей воздушный поцелуй и движением фокусника выставил перед собой портрет Дмитрия Сергеевича:
– Знаешь его?
– Димку? – удивилась она. – А зачем тебе его фотография? И потом, он тут молодой еще. Когда фотографировался?
Нет, ну Эмма была сама непосредственность!
– Все, – с невероятным облегчением выдохнул Турецкий, – больше вопросов не имею.
– Как это – все? – прямо-таки растерялась она. – А я что, мчалась сюда только ради того, чтоб на него посмотреть? Да он мне... Эй, ты что, бросить меня хочешь?!
Турецкий прижал палец к губам и сделал страшные глаза, скосив их в сторону постового, разговаривавшего в это время по телефону, но явно не сводившего взгляда с роскошных и к тому же вызывающе открытых ног Эммы.
– Не помнишь, где его дача – в Барвихе или в Жуковке?
