глаголешь, сын мой! - безразлично отозвался «монашек» и спрятал четки в карман. Вид его стал таким, словно он наконец сбросил с плеч какой-то груз, мучивший его все это время. Мне показалось, что брат Феодор уже знал финал этой разборки и поэтому понял, что наступил последний акт представления.
- Паш! Отходи к лесу! - сказал я. - Я сейчас возьму ларец и все, уходим отсюда!
В эти минуты я вдруг почувствовал, что тут что-то не так: не может такого быть, чтобы эти громилы так легко отпустили нас, своих главных свидетелей и обвинителей. Не должны же они были уступить одному подростку, пусть хоть и вооруженному. Наверняка Кривой задумал какой-то коварный план и вряд ли он надеется на то, что мы вернемся сами обратно, поблуждав по непролазным болотам. Хоть я и почувствовал внутри горький привкус серьезной опасности, но все же решил идти до конца, невзирая ни на какие выкрутасы бандитов. Как в одной песне поется: «И кружил наши головы запах борьбы[12]...». Когда Пашка отошла за деревья, я, презирая всякую опасность, размашистыми прыжками бросился к толстенной сосне, возле которой лежали какие-то ветки, наподобие лежанки, за которыми высилась пирамида, накрытая брезентом. Там были не только сокровища отца Иоанна, но и все, что награбили бандиты за последние месяцы. Бандюки безучастно взирали на мои действия: Феодор стоял с закрытыми глазами и вдыхал ароматы утреннего леса, Кривой вообще отвернулся от меня и шарил в кармане куртки, Слон сидел на коряге, поглаживая свой лоб, и только Ржавый, как-то нервно подергиваясь, кидал в мою сторону косые взгляды. Я уже был в нескольких шагах от клада, как произошло нечто ужасное. Уж такого расклада я никак не ожидал и поэтому оказался совершенно беспомощным перед коварством бандитов. Если святой Феоктисте удалось улизнуть от свирепого Низара, то я, по своей греховности, угодил прямо в лапы Назара Кривого. Вы не представляете, ребята, какое это пренеприятнейшее чувство, когда ты вроде бежишь, твердо ступая на землю всей своей массой, и вдруг ощущаешь, что под ногами больше ничего нет! И ты, потеряв эту нашу самую главную опору, летишь всем своим существом в какую-то прорву, в страшную неизвестность. В раннем детстве такое случалось со мною во сне. Бывало, сорвешься в пропасть и летишь, летишь, ожидая, что вот сейчас будет удар и ты рассыплешься на мелкие кусочки. Но дна все нет, а ужас нарастает. И когда больше не было сил терпеть это, я вскрикивал и просыпался.
- Что случилось, сыночек?! - подбегала мама.
- Сон страшный, мам! - отвечал я, дрожа всем телом. - Я упал в пропасть!
- Не бойся, сынуль, это ты просто растешь! - весело отвечала мама и нежно гладила меня по голове.
Я быстро успокаивался, но не понимал, как же так можно расти вверх, если падаешь вниз? Вот если б я взлетел к небу... А потом решил, что при каждом моем вскрике и вздрагивании тело невольно растягивается и таким образом увеличивается на 1-2 сантиметра. И после этого открытия я как-то перестал бояться низко падать. Так ли это все обстоит на самом деле или нет, но все же я вырос и уже почти сравнялся с самой мамкой. Но на этот раз падение мое было реальным и таким внезапным, что я и испугаться-то не успел и даже не понял, что произошло со мной. Полет вниз был не долгим, и я всей своей массой плюхнулся на что-то твердо-мягкое и услышал страшный хруст то ли сухих веток, то ли моих костей... Голова натолкнулась на что-то тугое, безжалостное: точно молот ударил по наковальне. От удара меня окутал какой-то красно-желто-синий огонь. Он был повсюду: плясал, переливался кругами и всполохами, точно я глядел в гигантский калейдоскоп. Затем эти блики и искры исчезли и открылось небо, такое высокое, голубое, чистое и прохладное... Но и это видение длилось лишь мгновения: какие-то черные ручьи хлынули по этому милому пейзажу, растекаясь во все стороны, точно на небесах случайно опрокинули огромную чернильницу. Эта зловещая чернота вмиг размыла синеву и все вокруг погрузилось во мрак. И еще я отчетливо услышал какой-то далекий-далекий, точно раскат приближающейся грозы, крик: «Жора-а-а-а!» За этим последовала полная отключка, такая холодная и противная, когда ты ничего не видишь, не слышишь и не чувствуешь... Даже во сне никогда подобного не случалось. Сколько длилось такое состояние, сказать затрудняюсь: может, секунды или минуты, а может, даже и часы... Когда в голове вновь зашевелились какие-то мысли, я первым делом попытался открыть глаза, но не смог этого сделать: липкое черное покрывало лежало на них. Очень захотелось сорвать его и отбросить вон. Но руки меня впервые не слушались, похоже, лишь только пальцы слегка шелохнулись от моих потуг. Ноги тоже предательски расслабились, лишь как-то противно подергивались в икрах и коленях. Рта раскрыть и то не удалось! Я лежал точно фараон Тутанхамон в своем тесном саркофаге. И невольно вспомнился сон, какой мне приснился прошлым летом. Помните, когда ко мне в гробницу потом пришла Пашка и разбила мои путы... Вслед за мыслями в голову проникла боль, острая, неутихающая.
Я простонал. В нос ударяли тяжелые запахи, настоянные на чем-то солено-кисло-протухло-горьком. Пульсирующая боль в висках стала выталкивать из ушей прочные тампоны, и я уловил первые звуки возвращающейся действительности. Мне показалось, а может, так оно и было на самом деле, что кто-то тихо поет очень трогательным голоском на мотив колыбельной песенки: «Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф...», - и нежно так, почти невесомо, гладит меня по щеке.
- Мам, это ты? - хотел сказать я, но только беззвучно пошевелил губами. И увидел, что лежу в колыбели, такой большой и несуразной, а мамка меня качает и успокаивает.
- Ма, это ты! Как здорово! - произнес я и почувствовал стыд от того, что завалился в узкую кроватку с пеленками. Я пошевелился, и видение пропало. Теперь я уже увидел, как рядом бабушка Пашки качает колыбельку со своей крохотной внучкой и тихо напевает: «Осанна в вышних, благословен Грядый...». Я подошел и, обнаружив в люльке маленькую, пухленькую, розовенькую, улыбающуюся девчушку, усмехнулся и
