«…Мне позвонил Лимонов:
— Дмитрий? Мне нужно с вами поговорить. Нет, не по телефону, но лично. Вы могли бы приехать в Москву? Скажем, завтра. Если у вас нет денег, мы оплатим билет.
Что мне всегда нравилось в Лимонове, так это его прямота. Каждый раз он не тратил время на болтовню, а сразу вываливал, что ему нужно».
Жвания передает наш разговор в Москве на Гоголевском бульваре.
«Лимонов спрашивал, не надумал ли я возглавить отделение НБП в Петербурге. Я только пожимал плечами. <…> Ниоткуда, кроме Петербурга, свежий ветер подуть, разумеется, не мог. Но как раз в Петербурге дела у НБП шли хуже всего. Я был нужен Лимонову, и мы оба это знали. <…> Аккуратно подбирая слова, я пытался объяснить, с чем я не согласен. Перечислил реакционные статьи в „Лимонке“, которые вызвали у меня возмущение. Лимонов махал руками.
— Сейчас мы черпаем большим ковшом. В Партию попадают разные люди, и в „Лимонке“ это отражается. В регионах у нас есть правые отделения, а есть левые. Если Вы вступите в НБП, то „Лимонка“ станет вашей газетой. Вы сможете формировать идеологию партии, сделать ее более левой, чем сейчас. Забудьте о троцкистском чистоплюйстве! <…> У вашей группы, Дмитрий, нет будущего. В Америке и во Франции я насмотрелся на эти троцкистские организации… они революционны только на словах. <…> А НБП растет поразительными темпами. Я, честно говоря, не ожидал, что Партия будет так быстро расти. Новые отделения появляются в регионах чуть ли не каждую неделю.
— А в Петербурге отделения нет! Там только наша группа (далее Жвания хвалит себя и свою группу), питерского НБП просто нет!
— Поэтому я и предлагаю вам возглавить ячейку! Чтобы Партия работала, ею должен руководить волевой, энергичный, опытный и авторитетный человек. В Петербурге, кроме вас, таких людей нет! <… > Я даю вам инструмент, который вы сможете использовать так, как считаете нужным!»
Пусть не слово в слово, но смысл сказанного мною тогда Жвании был именно такой. Я брал его как «спеца», у него был опыт руководства. Хоть небольшой группой, но был. Меня совершенно не интересовали его политические убеждения. Я брал его временно. Он согласился.
В начале декабря, пишет Жвания, он вступил в НБП. Я, честно говоря, не помню, в декабре ли. Вечером того же дня в штабе на Потемкинской я представил собравшимся (более тридцати человек) нового командира. А весной 1997 года в «Лимонке» появилось объявление о том, что группа коммунистов- революционеров «Рабочая борьба» вошла в НБП.
Но еще раньше, в 1996-м, в Питерское отделение пришли братья Гребневы: Андрей и Сергей, оба работали тогда на заводе пластмасс. Оба стриженые под скинов, с вытянутыми черепами. Настоящая молодежь с окраин, такую молодежь я давно хотел видеть в Партии. Хотел, ну вот она и пошла. В октябре 1998 года я увижу подобных ребят из сорока семи регионов России и сам буду удивлен до неожиданности. Удалось!
Андрей Гребнев, поэт, хулиган, человек холерического темперамента проживет совсем недолгую жизнь. Он изумлял, подавлял, возмущал и злил всех, кто с ним соприкасался. Но он обладал несомненным даром вести людей, заводить их. Жвания пишет, что он много пил и употреблял барбитураты. И пил, и употреблял барбитураты, да. Но не эти активности были главными в этом настоящем working class hero, просто ему было всегда мало активности, он, может, хотел от земли оторваться. А уж за власть в отделении Гребнев стал бороться без всяких правил, это уж точно. Он не жалел Жванию, и тут шло в ход все — и то, что у Жвании отец грузин (сторонники Гребнева расписали город к моему приезду надписями «НБП — убей горца!»), и троцкизм Дмитрия, и его соратники по распущенной «Рабочей борьбе» с фамилиями на «ский», и интеллигентность Жвании («На хуй нужны эти интеллигенты! Партия должна не трахать мозг, а работать вместе со скинами!»)… Если бы Жвания был правым и скином, я думаю, Гребнев был бы левым. Стал бы им.
Вокруг Андрея Гребнева уже к концу 1996 года образовалась группа, признающая его за руководителя организации. В ответ Жвания исключил их во главе с Гребневым из Партии (чего по Уставу НБП он не имел права делать) за то, что они пили алкоголь в штабе, но на самом деле — как соперников. Исключенные Гребнев и К° образовали мятежный НБФ — Национал-Большевистский Фронт — и написали мне письмо, где обвинили Жванию в том, что тот превратил отделение в Питере в сборище троцкистов.
Я немедленно выехал в Питер. Собрал общее собрание. Гребнев и его сторонники сели группой. Жвания и его люди — сели вокруг Жвании. Дело могло кончиться дракой. Но драка меня не пугала, меня пугал раскол, который вряд ли мог бы перекинуться на другие отделения Партии, однако раскол во второй по значению организации Партии — это было плохо, очень плохо, дальше некуда. Они стали высказывать свои позиции…
Вот что пишет Жвания об этом собрании:
«Иллюзий у меня не было: разумеется, симпатии Лимонова были на стороне Гребнева. Может быть, Андрей напоминал ему „подростка Савенко“, не знаю. Иногда из-под европейского интеллектуала у Лимонова проглядывал харьковский хулиган с вечно прищуренными безжалостными глазами. То, что Гребнев расист и антисемит, волновало Лимонова меньше всего. Для него важна крепкая ячейка — инструмент политики. Конкретные люди не были важны. <…> Все это продолжалось более трех часов подряд. Иногда мне казалось, что без большой драки дело все-таки не обойдется. Выход из ситуации Лимонов нащупал только в самом конце собрания.
— Хватит ругани, — устало проговорил он. — Хватит всех этих криков. Займитесь делом. Проведите большую акцию, решительную и оригинальную. Пусть в ней смогут отличиться и люди Гребнева, и люди Жвании.
— За день до собрания мы с Лимоновым гуляли по набережной. Я показывал ему революционный крейсер „Аврора“. Лимонов внимательно его осмотрел и уже тогда сказал что-то насчет, эх захватить бы эту красоту… <…>
Теперь он скосил на меня глаза и сказал:
— Захват „Авроры“?»
Они тогда все замолкли от грандиозности замысла. Осуществили они его не так, как предполагалось. С меньшей выразительностью. Однако это все же была самая первая яркая акция НБП по захвату. 6 мая 1997 года, в двенадцать часов Гребнев вскарабкался на мачту, люди Жвании завладели палубой. Вывесили флаги, стали скандировать лозунги. В результате Гребнева стащили с мачты милиционеры, обалдевшие от ужаса, и он стал героем всех телерепортажей. Жвания общался с прессой (Жвания видит дело иначе, но по всем стандартам на мачте было самое опасное место), так что не удивительно, что после этой акции Жвания перестал бороться за лидерство в питерской организации.
Я еще 2 апреля был арестован в Кокчетаве вместе с отрядом нацболов из девяти человек, и мы сумели вернуться из Средней Азии лишь через полтора месяца.
«Следующие два года, — пишет Жвания, — Гребнев будет постоянным любимчиком вождя. Тогда казалось, что все наконец встало на свои места: именно петербургский лидер Гребнев сейчас покажет всей остальной стране, как нужно делать революцию».
Горькая ирония побежденного звучит в словах Жвании. Сам Жвания не был плох, он был выносим, а некоторое время был даже лучшим из имеющихся в наличии. Но чем не объясняй стиль «бури и натиска» Андрея Гребнева, да хоть барбитуратами, хоть алкоголем, Гребнев был великолепен, бесстрашен, безумен, если хотите. Даже безумен, но эффективен. Его любили и питерские нацболы, и нацболы всей России. Он умел быть и тихим, и умным. Со мной он таким бывал. И полезным. Привил немало незаметных умений и навыков Партии. Другое дело, что с соперником, с Жвания, Андрей был таким, каким, считал, следует держаться с соперником: наглый, злой, шумный.
У всех оказались свои скорости. Для пристойного «левого» Жвании НБП была слишком быстрой, летящей как пуля партией, жестоким собранием неудобных людей. Гребнев же, видимо, хотел разогнаться
