конкурента!
...Духота и зной заполняли полуподвальное помещение, в котором трудились лучшие журналисты Москвы, обозреватели самой популярной и авторитетной газеты. Газета недавно избежала очередного закрытия по злобному навету и теперь процветала, наслаждаясь бессильной яростью врагов. Газета процветала, а вот ее сотрудники страдали от духоты, началось именно то лето, которое страшнее всего переносится именно в городе, не жаркое солнце песчаных пляжей, а раскаленная духота, когда плавятся мозги и асфальт, когда верными спутниками рабочего человека, оставшегося без летнего отпуска, становятся апатия и похмелье.
– Кто вообще придумал работать в такую жару? Вот еще недавно делали же длинные майские праздники, вакации дней на десять. А так ни весной толком отдохнуть не успели, и лето сразу началось, да такое премерзкое. Я бы все газеты на лето отправлял в отпуск, а газетчиков, которые не желают отдыхать, расстреливал. Ну и читателей, которые не могут прожить без ежедневного чтива, тоже расстреливал бы. Нет – сначала кормил бы газетами, а потом уже расстреливал! – простонал Сергей Галавазинов, откидываясь на спинку стула. Ему хотелось спать, его мутило после вчерашней презентации, на которой он перебрал текилы, он ненавидел человечество в целом и режиссера Братушкина в частности. Нашел время для презентаций!
– Фильм-то хоть достоин мусорной ямы? – поинтересовался его коллега Савва Пирожков, тоже отрываясь от опостылевшего монитора.
– Да фуфло. Ходит дебил деревянный, стреляет из картонного гранатомета, все встречные разлетаются в мелкие сопли, – сплюнул Галавазинов.
– А мораль? – почесал бороду Пирожков.
– Мораль? Продюсер Ромовский четко, блин, уловил желания аудитории, окончательно оболваненной современными российскими массмедиа.
– То есть нами, – уточнил Пирожков.
– Ну не нами, нет. Мы разве оболваниваем людей?
– Нет, конечно, – отозвался из-за своего компьютера их коллега Воскресенский. – Это они нас оболванивают!
– Короче, предлагаю сегодня не работать! – вернулся к началу разговора несчастный Галавазинов. – Можно послать Катю за пивом, или самим взять пива и пойти на Чистопрудный бульвар, или, на худой конец, в «Двуязычника», если там не будет очередной презентации. Тьфу, провалиться бы им!
– «Двуязычника» на той неделе сожгли, об этом наша газета, между прочим, сообщала, – заметил Воскресенский.
– А ты что, газету целиком прочитываешь? – поразился Пирожков.
– Прочитываю, – гордо сказал Воскресенский, – и вам советую. Там масса полезной и нужной информации!
– Ну кого ты грузишь, а? – устало пробормотал Галавазинов. – Там куча бесполезной и ненужной трепотни. А вот то, что мне нужно, – это литрушечка прохладного светлого пива. Савва Васильевич, вы как?
– Мысль здравая. И верная. Надо брать! – пробасил Пирожков.
– А номер опять мне сдавать? – раздался в помещении новый голос, кроткий и всепрощающий. Это очнулся за своим столом начальник отдела Евгений Летаев, перебравший вчера прямо на рабочем месте.
– О, точно, оставим Летаева с Воскресенским работать, а сами пойдем в кабак! – обрадовался Пирожков.
– Я вот дверь сейчас забаррикадирую! – посулил Воскресенский. – Вы пейте, пейте, но напиваться-то зачем? Пока не сдадите своих колонок, мы вас не выпустим!
– Точно! Пусть лучше они и за нас поработают, а я еще посплю! – обрадовался Летаев.
– Убивать бы таких начальников, и подхалимов их, и читателей, и Ромовского в первую очередь из гранатомета размета-а-ать! – завыл Галавазинов. – У меня производственная травма! Голова раскалывается, а тут еще про этот фильм писать, лохами для лохов снятый!
– Ну ладно, ты и напиши как лох для лохов, и пойдем из этой обители скорби, – поддержал его Пирожков.
– Знаете, я, пожалуй, кондиционер включу, если вам действительно так плохо, – смилостивился жестокосердный Воскресенский.
– А он до сих пор не включен? А мы все еще живы? – возопил Галавазинов.
– Серега, ты бы мог выть потише? – вежливо спросил у него Летаев. – Ты мне спать мешаешь, а я, если не высплюсь, не смогу написать то, что мне надо. А если я не смогу это написать, то вы тоже не напишете, потому что идиоты, и нас всех уволят, к ядрене фене. Вот что получится, если ты не заткнешься, сволочь!
На некоторое время в кабинете воцарилась тишина, наполненная слаженным шелестением клавиатур и нежным посапыванием Летаева.
– Фильмы Ромовского и Братушкина, – через некоторое время принялся бормотать Галавазинов, – воспитывают нового российского зрителя. А хрен ли его воспитывать? Он, что ли, послушается?
– Замолчи, а то кондиционер отключу, – иезуитски пообещал Воскресенский.
– Да мне все равно, блин, хоть свет отключай, у меня и так голова болит. А тут ты еще прикапываешься, сволочь непьющая!
– Тебе, может, таблеток дать? – с сочувствием обратился к коллеге проснувшийся Летаев. – Я позавчера купил какую-то новую рекламируемую муть от давления, а зачем – не знаю. Кутил, тратил деньги на баб, цветы покупал, картины, модные таблетки «от жадности». Цветы и картины бабы разобрали, а от таблеток отказались, сказали – им нужны наркотики, а не эта ерунда. Вот я и хожу второй день с ними, выбросить жалко, может, хоть ты возьмешь? У меня же голова не болит, я сплю вместо этого!
Галавазинов благодарственно принял одну таблетку и стал метаться по редакции в поисках воды – запить. Но в этой редакции было принято скорее закусывать, нежели запивать.
– Евгений Эдуардович, вы настоящий! – проникновенно сказал Пирожков. – Можно и мне пару таблеточек? А то что-то голова тоже побаливать начала.
– На халяву – хоть отраву! – жизнерадостно продекламировал Воскресенский. Очевидно, эта пророческая строка должна была войти в его новый стихотворный сборник.
– Да у меня всего три осталось. Там упаковка маленькая, зато сами таблетки большие.
– От жадности? – переспросил Пирожков. – Тогда мне – и побольше, побольше.
Он хохотнул и, отталкивая Галавазинова, выгреб из руки Летаева остатки лекарства.
Пирожков и Галавазинов, давясь и препираясь, запили таблетки водой, предназначенной для полива цветов, отродясь в этом кабинете не водившихся, и уселись на свои места – ждать результата. Сначала им в самом деле полегчало – сработал эффект плацебо. Галавазинов бодро закруглил фразу о воспитании нового российского зрителя и довел статью до относительно читабельного состояния. Пирожков разгромил новую книгу модного молодого московского извращенца Малютова, обещавшую стать бестселлером, и тайком от коллег даже закончил манифест нового литературного кретинизма. После чего удовлетворенно вдохнул полной грудью и забыл выдохнуть от пронизавшей все его тело боли, переходящей в судорогу.
– Сальери! – прохрипел он, падая лицом на клавиатуру. Манифест нового литературного кретинизма пополнился несколькими строчками ничего не значащих буквосочетаний, набранных носом несчастного Пирожкова. В таком виде его потом и опубликовали разделяющие идеи Пирожкова электронные СМИ.
Галавазинов, решивший сначала, что похмелье к нему возвращается, пригрозил всем читателям и зрителям кострами святой инквизиции, после чего ему стало не до прочих людей: сам он почувствовал себя немногим лучше жертвы аутодафе.
– Что-то не так? – спросил через некоторое время невозмутимый Воскресенский. – Вы какие-то бледные. Что, творческий экстаз?
Но вскоре ему стало не до шуток: Савва перестал подавать признаки жизни. Немедленно проснувшийся Летаев кинулся к Пирожкову, деликатно пнул его коленом, но, не получив отклика или хотя бы ответного пинка, бросился к телефону.
Примчавшаяся через двадцать минут «скорая» констатировала отравление.
