– А ты ей, между прочим, здорово понравился, дядь Сань. Так что отныне я ничего не могу исключить...
– Что ты имеешь ввиду?! – почти зарычал не него дядька.
– Я – ничего, – Денис, кажется, продолжал наглеть, – это пусть теперь уж они сами решают, в интимной обстановке... введу – не введу...
– Понял, кого воспитали? – возмутился Славка и, показав на трупы и все еще лежащего ничком Ивана Ивановича, отдал распоряжение: – Всех этих – убрать!
У центральных ворот стояла черная «Волга» с маячком. Сзади, выставив ногу наружу, сидел Меркулов. Увидев нас со Славкой, он приставил свой указательный палец к виску и покрутил известным образом, показывая, что он думает по поводу своего «любимого» сотрудника.
– Стыдно? – повторил он Грязнова.
Я кивнул.
– Все! – подвел черту Костя. – Извинился, и поехали дальше. Забыто. Да, Вячеслав?
– А ты, собственно, о чем? – искренно удивился Славка.
– Вот черти! – засмеялся Костя. – Садитесь, говорю, поехали...
Вечером, когда мы со Славой решили все же надраться – причина-то была, он вдруг вспомнил:
– Покажи, – говорит, – свою писулю хоть. Поглядеть, что ли, чего ты им написал в отказном заявлении?
А я, честно говоря, уже и забыл, чем занимался весь предыдущий вечер, сидя в Нинкиной комнате с ее же фломастерами в руке. Я вынул из пиджака конверт, который ожидал получить от меня адвокат – в обмен на кейс с тремя сотнями тысяч баксов. Мне бы посмеяться сейчас, а стало отчего-то грустно. Нет, надо обязательно выпить...
Славка вскрыл запечатанный конверт, развернул лист бумаги и... чуть не подавился. Так долго хохотал. Ну, конечно, я ведь очень старался, в первый раз занимаясь этим.
На листке я цветными фломастерами очень старательно изобразил большую фигу. Со своей, между прочим, срисовывал. Нет, художник из меня все равно не получится. Раньше надо было начинать. Может, прославился бы. И не ловил бандитов...»
– А дальше можно? – спросила Катя.
– Дальше тебе будет неинтересно. Там – специфика. Мои соображения по фигурантам. Да и фамилии тебе ни о чем не скажут, хотя они были слишком хорошо известны в достаточно узких криминальных кругах. Потапчук один чего стоил...
– А я вспомнила, ты еще упоминал имя – Илона. Красивая женщина?
– Ты ж, наверняка, слышала наш со Славкой разговор. Таких больше не делают. Штучная партия.
– Я, между прочим, и другое слышала... – в ее голосе прозвучала хвастливая нотка.
– И молодец.
– А Денис – это?...
– Погибший Славкин племянник. Меня от бомбы оттаскивал. Спас, как видишь, а сам – не успел...
– Господи, как тесен мир... Спасибо, – она вернула тетрадь. – Но глаза ты мне открыл.
– А теперь закрой их и спи спокойно, – засмеялся Турецкий. – Дорога еще далека...
Глава двадцать вторая
ГРЯЗНОВ И МАЙЯ
Гостиница «Забайкалье», гордо именовавшаяся отелем, на памяти Александра Борисовича, дважды посещавшего город, в недавнем прошлом, была стандартной, типовой и, главное, безумно похожей на сотни себе подобных, во всех городах матушки-России. Но новые времена внесли свои «живительные» перемены. Расширился ресторан, оборудовали шикарный бар, надстроили само здание, и теперь появились действительно «люксы», а не одни названия.
Но «люксы» им были не нужны. Да и вообще, в одном номере они также не собирались проживать, хотя при нынешних свободных нравах их бы поселили без слов, было б желание.
Майи Борисовны на месте не оказалось. По телефону Екатерине Алексеевне сказали, что ее вызвали в Администрацию губернатора, и что она должна появиться где-то через полчаса-час, не позже, но потом у нее редакционное совещание. Общественной деятельностью Чупикова занималась в свободное от своей редакторской деятельности время. Либо совмещала эти дела, которые, впрочем, не сильно и мешали-то одно другому. Она заведовала отделом общественных связей и писем в губернской газете. Так что, во многом, ее профессиональная деятельность как бы получала продолжение в практике правозащитного движения. И это являлось, как объяснила Катюша, вечным камнем преткновения в глазах губернского руководства. Пробовали даже избавиться от строптивой редакторши, но главный упирался, сколько мог, поскольку высоко ценил и профессиональный талант Чупиковой-журналистки, и ее чисто человеческие качества. Да и вообще, Майка, – личность, каких мало. Словом, ее надо видеть.
Говорила, зараза этакая, а сама посмеивалась, будто подначивала: попробуй, мол, только фиг у тебя получится! Заводила, наверное. А зачем? Из каких побуждений? Неужели такую месть выбрала? Ну-ну...
А, вообще-то, там, в самолете, после посадки в Новосибирске, – дозаправка, еще что-то, – когда пассажирам предложили пройти в здание аэровокзала, и стоянка затянулась более чем на час, Катя вышла, не выпуская из руки тетрадки, свернутой в трубку, будто она являлась для нее определенной ценностью. На вопрос Турецкого, зачем, – пожала плечами и ничего не ответила. И вообще, заметил он, она была притихшей, словно бы умиротворенной, но в то же время и замершей, как затаившийся охотник в ожидании выстрела. Ну, ассоциации выстраивались те, на которые Турецкий и рассчитывал, а вот угадал он или нет, покажет теперь самое ближайшее будущее. Звонка от Грязнова не было. Турецкий тоже не хотел звонить, не собирался смягчать напряжения перед встречей. И потом – тут же важен и сам процесс ожидаемой, но тем не менее неожиданной встречи, такой вот парадокс. Видел он, что и Катя думала о том же...
Да, так вот, прочитав эту запись о Сокольническом деле, она задумчиво уставилась на Александра... на Сашу, как уже называла его без всякого стеснения. И во взгляде не было вопроса. Что-то другое читалось, но – нечетко. Нет, не удивление, это было бы слишком примитивно. Скорее, что-то похожее на то, что увиделось ему во взгляде Ирки, когда она в том же году вернулась из Гагры, где ее вместе с Нинкой, пока у Сани разворачивалась эта эпопея с Иваном Ивановичем, тайно от всех спрятал Славка. И вернувшаяся к мужу, которого еще накануне хотела навсегда бросить, Ирина не знала ведь еще ничего, но, вероятно, сердце что-то подсказывало, оттого и в глазах столько было написано, что и словами не передать... Да он и не пытался анализировать. Не до того было.
Вот, наверное, что-то отдаленное и светилось во взгляде Кати теперь. Ну, конечно, она ж ведь все лучшие свои годы... – нет, тут, пожалуй, преувеличение, что так уж и все, – прожила с мужем – морским офицером. Поэтому, что такое ждать, тем более знает... И что такое мужская работа – тоже. Недаром же за своего и чужих детей с бездушной военной машиной сражаться решилась! Значит, сидит внутри свой жесткий стержень. Это сейчас у нее – расслабуха, а какой в «Глорию»-то пришла? Ух, ты, генерал в юбке! Характер... И получается, что это он же ее и расслабил своими речами, да так, что она все прийти в себя не может. В непривычном кайфе пребывает. Ну, так что ж, может, и повезет сорокалетней, или сколько ей там, барышне... Хотелось бы, чтоб повезло. Чтоб потом, когда-нибудь, через год-другой, если сложится, могли бы они открыто посмотреть в глаза друг друга и улыбнуться с благодарностью. Он – за то, что сделал-таки доброе дело, а она – за то, что послушалась и приняла этот дар... А пока смотри, сколько хочешь, – он улыбнулся и подмигнул, – дырку во лбу не просверли...
Несмотря на возражения Кати, которая была уверена, что они остановятся у ее подруги, Турецкий все же снял себе однокомнатный номер. Подруга – подругой, а самостоятельность, как говаривал обычно Славка, дороже всего. Поэтому сумку свою Кате пришлось пока оставить у Александра, и они отправились в бар. Сели в притемненном уголке. Аэрофлотовский «завтрак» вызывал голод.
– Ты не хочешь позвонить? – осторожно спросила Катя.
– Не-а, – беспечно качнул он головой. Смотрел и ждал, когда подойдет официантка. Потому что кофе, который принес бармен, был уже выпит.
– Ты так уверен?
Вот теперь – точно! Он, наконец, услышал волнение в ее голосе, которое не могла скрыть ее внешняя беззаботность отпускницы.
Наконец, подошла официантка, ей эти ранние посетители были нужны, как... Вот, вспомнил, Нинка
